Так снова спешили бойца. В этом третья тема Андрея Соколова: что уж правды искать, и разумом не богата человеческая жизнь, а от этой скудости и малые и большие невзгоды.
Мы еще помним, как появились «из-за крайних дворов» дальнего хутора две фигурки на дороге... Быстро отзвучал рассказ. Сейчас они уходят: «Мальчик подбежал к отцу, пристроился справа и, держась за полу отцовского ватника, засеменил рядом с широко шагавшим мужчиной.
Два осиротевших человека, две песчинки, заброшенные в чужие края военным ураганом невиданной силы... Что-то ждет их впереди?»
Здесь сошлись концы с концами, но эта круговая композиция не остается вполне замкнутой. Последняя реплика автора выводит нас из круга.
Такова композиция рассказа.
ТЕКСТ И ПОДТЕКСТ
Шолоховская речь автора — в обрамлении рассказа и паузных репликах, вставленных в повествование шофера, — всегда свежа и строга, лаконична и образна.
Нельзя забыть, что «весна была... на редкость дружная и напористая». Первый эпитет («дружная») — народный, древний, но рядом со вторым («напористая»), совсем неожиданным, сказочно оживляющим, и первый эпитет помолодел.
«...В степи вспухли набитые снегом лога и балки» (как погребицы запасливой хозяйки), «взломав лед, бешено взыграли степные речки, и дороги стали почти совсем непроездны», — снова от первобытного анимизма до современного раздумчивого восприятия — один шаг; и в этом своеобразная двузначность текста.
«...По обочинам дороги все еще держался хрустально поблескивающий на солнце ледок».
Так можно написать только раз: ни Шолохов не повторит этого, ни «списатели» не посмеют этого списать, — очень уж заметно было бы.
Жили вы когда-нибудь на Дону или никогда не бывали, а, прочитав первые страницы «Судьбы человека», если не скажете, то подумаете: «вот и я там был». А вместе с тем это описание «первой послевоенной весны» влечет за собой и вторые воспоминания, — как вся страна дружно и напористо сметала следы фашистской зимы, как бешено взыграли молодые творческие силы восстановителей.
В эпизоде переправы через разлившуюся речку Еланку примечаем синонимический спектр названий лодки, — каждое из них своим стилистическим тоном намекает на мысли и чувства действующих лиц. Этот эпизод можно цитировать как пример прозрачного второго плана, не «подводного течения», а такого же ясного, осязательного второго плана, как и первый.
«Переправляться надо было на утлой плоскодонке, поднимавшей не более трех человек». Брошен первый взгляд издали (почти бесстрастное определение).
«Вдвоем с шофером мы не без опасения сели в ветхую лодчонку». Так она выглядит вблизи.
«Едва отчалили, как из прогнившего днища в разных местах фонтанчиками забила вода. Подручными средствами конопатили ненадежную посудину и вычерпывали из нее воду...» За этим наименованием можно читать беспокойные мысли: того и гляди зальется, пойдет ко дну, барахтайся тогда в ледяной воде...
Шофер пригнал из хутора машину, подошел к лодке и сказал, берясь за весло: «Если это проклятое корыто не развалится на воде, — часа через два приедем, раньше не ждите». После плоскодонки, посудины и лодки «это проклятое корыто» звучит, как прорвавшаяся эмоция, бранная стихия топит в себе лодку. Но во всем этом нет никакой напряженности, изысканности, речь Шолохова ярко реалистична, непосредственна и в то же время неоднозначна.
Иногда писатель запинается, будто им на миг овладевает чуть не косноязычие, но так нужно: это тусклый пассаж перед сильной фразой. Вот пример такого контраста.
«Был полдень. Солнце светило горячо, как в мае. Я надеялся, что папиросы скоро высохнут. Солнце светило так горячо, что я уже пожалел о том, что надел в дорогу солдатские ватные штаны и стеганку». Не сразу видно, к чему это повторенье в три «что» в двух строках. Но дальше, дальше: «Это был первый после зимы по-настоящему теплый день. Хорошо было сидеть на плетне вот так одному, целиком покорясь тишине и одиночеству, и, сняв с головы старую солдатскую ушанку, сушить на ветерке мокрые после тяжелой гребли волосы, бездумно следить за проплывающими в блеклой синеве белыми грудастыми облаками».
В этом лирическом замедлении, замирании рассказа автор поглощен безмятежным созерцанием, как Дамаскин, благословляющий леса, долины, нивы, горы и эту нищую суму... И тем разительнее смена дум и чувств, когда в рассказ вступает Андрей Соколов.
Последующие вкрапления авторской речи в монолог Андрея Соколова и концовка повести (как меняющийся свет из глубины сцены) определяют изменения тональностей — от упоения привольем весны до жгучей скорби.
Основная тональность рассказа все время в глубине, в этом авторском аккомпанементе, который полнозвучно слышится в концовке. Это уже не созерцательное наслаждение первым теплым днем, это наболевшая память непереносных бед и жестоких невзгод русского человека, сумрак нескладной жизни Андрея Соколова и его Ванюшки, озаренный верой в этих людей: «Что-то ждет их впереди? И хотелось бы думать, что этот русский человек, человек несгибаемой воли, выдюжит, и около отцовского плеча вырастет тот, который, повзрослев, сможет все вытерпеть, все преодолеть на своем пути, если к этому позовет его Родина».
Писатель смотрит вам прямо в глаза, не лукавя, и один на один исповедует свою скорбь о человеке, как миллионы других, созданном для светлой жизни, для созидания, любви, законной гордости, но обреченном на безмерные страдания, предчувствующем свою близкую смерть именно теперь, когда закатным светом озарила его привязанность к новому сынку, когда началась весна на родной земле.
Глухой от горести голос писателя мужает и крепнет, покрывая все шумы, гул и плеск сегодняшних голосов: беззаботный смех простодушных, бравурные марши трусов, завывания атомных дикарей.
«С тяжелой грустью смотрел я им вслед... Может быть, все и обошлось бы благополучно при нашем расставанье, но Ванюшка, отойдя несколько шагов и заплетая куцыми ножками, повернулся на ходу ко мне лицом, помахал розовой ручонкой. И вдруг, словно мягкая, но когтистая лапа сжала мне сердце, и я поспешно отвернулся. Нет, не только во сне плачут пожилые, поседевшие за годы войны мужчины. Плачут они и наяву. Тут главное — уметь вовремя отвернуться. Тут самое главное не ранить сердце ребенка, чтобы он не увидел, как бежит по твоей щеке жгучая и скупая, мужская слеза...»
В этой последней реплике автора Шолохов и Андрей Соколов слились в одном дыхании, в одном горьком чувстве и в одной нежности к малышам («такая мелкая птаха, а уже научился вздыхать»), к поколению, которое идет еще заплетающимися ножками.
Такова концовка рассказа, обнажающая подтекст.
СВЕТ И ТЕНИ В ПОВЕСТВОВАНИИ АНДРЕЯ СОКОЛОВА
Сплав речи второго рассказчика нетрудно описать, но мы не будем на этом задерживаться, так как и общественное место и культуру Андрея Соколова не приходится разгадывать по языковым приметам.
Прочтем первый абзац его рассказа:
«Поначалу жизнь моя была обыкновенная. Сам я уроженец Воронежской губернии, с тысяча девятисотого года рождения. В гражданскую войну был в Красной Армии, в дивизии Киквидзе. В голодный двадцать второй год подался на Кубань, ишачил на кулаков, потому и уцелел. А отец с матерью и сестренкой дома померли от голода. Остался один. Родни — хоть шаром покати, — нигде, никого, ни одной души».
Основная стихия — просторечие. Оно и в синтаксисе: прилагательное-предикат — в полной форме («жизнь моя была обыкновенная»), винительный времени с предлогом в («в голодный год», «в гражданскую войну»), усилительная конструкция («сам я» вместо «я»), не соответствующее литературной норме сочетание родительного падежа числительных даты и предлога с («с тысяча девятьсотого года рождения»). Просторечна и лексика: поначалу, подался, померли, ишачить и т. д.
