Словарем «блатной музыки» автор в этой повести, несомненно, злоупотребил. Реплики персонажей повести напоминают ученические переводы с русского на иностранный язык, сделанные по словарю. Один пример.
«Он [Сашка Барин] был недоволен: с тех пор, как Барабан замарьяжил эту девчонку, дела идут все хуже и хуже.
Хевра начинает трещать, Пятак работает на стороне, дело с Госбанком загнивает. Напрасно не отдали на сдюку последнюю работу — было чисто сделано. Нужно сплавить девчонку, или Барабан потеряет последний форс.
— Уважаемый компаньоны! Рыхта для Госбанка должна была потребовать достаточное время. Мы сделали подработки, как нужно. В чем раньше было дело? Дело раньше было в том, чтобы найти хороший шитвис, но, во-первых, сейчас нельзя подобрать хороших кассиров. Откровенно говоря: мальчиком нельзя же открыть сейф...» (там же, с. 74—75).
Как ни популярны были в пору выхода этой повести в некоторых слоях блатные словечки, однако ни хевра (шайка), ни шитвис (два-три вора, идущие вместе на налет), ни мальчик (один из видов отмычки) не принадлежали к числу общеизвестных арготизмов. Но если бы даже эта повесть предназначалась для знатоков жаргона, то они возразили бы против неверного применения некоторых слов[125] и против неудачного включения в приведенный арготизированный абзац слова «форс»[126], в просторечном, неарготическом значении — «удаль, сила».
Я не напрасно упомянул об ориентации на читателей, говорящих на арго. Есть в этой повести эпизоды, которые понять и оценить может только тот, кто знает «блатную музыку» так же, как и литературный язык. Простодушный читатель, не имеющий понятия об арго, не поймет писательского замысла приводимого ниже диалога, не поймет его заключительного абзаца:
«А как вы, тоже торговлей занимаетесь? — спросил Сергей.
Старший чуть-чуть повел глазами, постучал пальцем по столу и отвечал:
— М-да. Торгуем. Мебельщики.
«Знаем мы, какие вы мебельщики», — подумал Сергей.
— Как теперь торговля идет? Теперь многие возвращаются обратно в Питер, должно быть, снова обзаводятся мебелью?
Старший пососал трубку и ответил спокойно:
— М-да. Ничего. Не горим. Хотя покамест больше покупаем.
Младший чуть-чуть не захлебнулся пивом, поставил стакан на стол и взял в рот немного соленого гороха» (там же, с. 68).
Двусмысленность этого разговора Сергея с ворами основана на арготических значениях слов нормального литературного языка: торгуем — значит воруем, мебельщики — помощники шулера, гореть — попадать в руки угрозыска, покупать — воровать. Читатель должен так же, как и «младший», понимать этот разговор сразу в двух планах: обычном и воровском, открытом и тайном, чтобы «захлебываться от смеха». Но большинство читателей, не понимая этого, скучает. Вся эта обдуманная сложность письма оказывается пустой тратой сил. Помогает ли она понять образы Каверина, специфические черты их психики? Нет, только затемняет их для широких кругов читателей.
Я задержался на этих примерах, так как на них вскрываются с большей отчетливостью, чем в случаях пользования крестьянской лексикой, все отрицательные стороны протокольно-натуралистического и притом «коллекционерского» воспроизведения в литературе живого диалекта.
Совершенно аналогичны приемы обогащения языка у Ильи Эренбурга. В другую пору, при всеобщем тяготении к технике, писатель использует технический жаргон, но тоже коллекционным способом. Местами он глушит читателя потоком специальных терминов или ворохом цитат из своей записной книжки, где зафиксированы всевозможные диалекты[127].
Образец первый (из романа «Не переводя дыхания». «Роман-газета», 1935, № 6,с. 29):
«Он (Голубев. — Б. Л.) читал, ругался, а потом не выдержал и окликнул Машу:
— Нет, ты понимаешь? Изучаю болезни кроликов. Ну что ты скажешь? Сорокинские станки изучил. Станки Спицына изучил. Правку пил изучил. Травматические повреждения рабочих при навалке знаю. Программу курсов для вербовщиков на лесозаготовки составлял. Могу тебе рассказать, как получаются пропсы из тонкомерных фаутных хлыстов. Вот я раньше знал, что такое порок сердца. Ерунда! Разве это может сравниться с пороком сердцевины или ствола. Это, Маша, наука! Метики, подсушина, сухобокость, косослой, водослой, серянка, прорость, отлуп, пасынок, крень, сбежистость, короед, краснина... Тьфу! За один год из нефтяника превратился в лесника. А здесь еще кролики выступают на сцену».
Непонятные слова идут вереницей. Для чего они собраны так кучно в этой фразе, неизвестно. Читатель скользит глазами, и он не виноват... Профессионализмы здесь прозвенели впустую.
Образец второй (там же, с. 24):
«Она работала в Лесном институте. Работе она отдавалась страстно и недоверчиво. Жила она не в городе, да и не в лесу, но в том особом мире, где каждое слово обозначало для нее годы труда и борьбы: клепка, лущение, шпон, слипер, баланс, окорка, филенки, кромка, калевка. Ее считали хорошей работницей, но она упрекала себя в глупости и лени...»
Писатель заклинает нас поверить важности этой выписки из терминологического справочника по деревообделке («каждое слово обозначало...»), но мы все-таки не поверим. Эта немудрая попытка создать психологический образ посредством «непосредственного внушения» слов несколько напоминает тех страшно левых живописцев, которые, наклеив на свой холст кусок стекла, обрезки жести, крашеную деревяшку и веревку, создавали таким способом «индустриальный пейзаж».
Коллекционерский набор диалектизмов надо изгнать из обихода наших писателей.
Иначе пользуются диалектным речевым материалом те писатели, кому диалект близко знаком (с детства или по крепким бытовым связям), кому диалект служит средством верного и полного изображения характеров, идеологических своеобразий. Так обстоит дело в «Железном потоке» Серафимовича, «Капитальном ремонте» Л. Соболева, «Поднятой целине» Шолохова, в книгах Соколова-Микитова, Новикова-Прибоя и др.
Это — группа писателей, вводящих в литературный язык свой диалект. У них диалектизмы выступают не инородными вкраплениями, а заполняют пустоты, пробелы литературного языка, сообщая ему органическую пластичность, колоритность. У них применение диалектизмов гораздо более убедительно, оправдано. Никаких обвинений в «заумности» тут не может быть. Вполне усвоенная и насущно необходимая писателю диалектная лексика и фразеология вводятся заботливо, доводятся до читателя с наибольшей ясностью, какая удается писателю. Эффективность их почти всегда обеспечена. Но разная степень вкуса и мастерства отдельных писателей сказывается, понятно, довольно резкими различиями качества их продукции.
Свободно распоряжаясь материалом, писатель, вполне владеющий диалектом, отступает от протокольной записи, изменяет диалектические образования, комбинируя и чередуя диалектизмы с нормальным литературным языком, скрещивает, а не смешивает их, он экспериментирует в сфере новых и новых языковых соединений. Никто не может отнять у писателя право на такие эксперименты, на такое языкотворчество. Но мы оцениваем результаты, требуем от них доходчивости, эффективности.
Приведем несколько примеров из произведений, различных по методам работы писателей.
И. Соколов-Микитов в рассказе «Море» (Избранные рассказы. М., 1934, с. 15) пишет так:
«В море вышли на седьмой день. Как всегда после долгой стоянки, весь тот день убирались, чистились, скатывали и скребли палубу, принайтовывали и укладывали снасти, опускали и крепили стрелы».
К этому подстрочное примечание автора:
«Скатывать палубу — мыть, окатывать. Принайтовывать — привязывать, крепить (при выходе в море на кораблях принайтовываются все предметы и снасти, могущие сдвинуться во время качки). Стрела — наклонно подвешенное к мачте бревно, служащее опорой при подъеме грузов лебедкой (в пути стрелы опускаются на прилаженные для них опоры)».
