Они говорят на своих диалектах[113].

Например, поп Павлин: «...Все может быть. В тайнах живем, во мраке многочисленных и неразрешимых тайн. Кажется нам, что — светло, и свет сей исходит от разума нашего, а ведь светло-то лишь для телесного зрения, дух же, может быть, разумом только затемняется и даже — угашается» (акт I).

Игуменья Меланья: «...Вон какие дела-то начались. Царя, помазанника божия, свергли с престола. Ведь это — что значит? Обрушил господь на люди своя тьму смятения, обезумели все, сами у себя под ногами яму роют. Чернь бунтуется» (акт III).

Здесь церковнославянские слова, церковный слог, словарь, фразеология выражают контрреволюционные идеи заядлых церковников, их убогую, перетлевшую церковническую идеологию.

Это контрастирующие персонажи, это фигуры второго плана, точно и узко приуроченные в социальном и идеологическом смысле всей своей характеристикой, а потому и этой своей окрашенной специфической речью, — они противопоставлены динамическим и несколько обобщенным ведущим («романтическим») персонажам. Эти образы — прошлое без будущего, они плоски, натуральны. И вот здесь, при создании таких речевых партий пьесы, Горький пользуется всеми узко диалектными, натуралистическими элементами речи. И здесь отречение от диалектизмов при исполнении пьесы так же недопустимо, как привносимый от себя грубый натурализм в указанных выше противоположных случаях.

Анализ пьесы «Егор Булычов» лучше, чем какой-нибудь другой пьесы, может послужить иллюстрацией положения о композиционной обусловленности диалектной окраски у Горького. И потому, что эта пьеса — вершина его мастерства, и потому, что она идет впереди других в горьковском репертуаре, на ней стоит остановиться больше.

Окраска и самая степень окрашенности языка здесь меняется гибко и соразмерно с композиционным ходом: меняется язык персонажей, то обогащаясь диалектными элементами, то повышаясь до литературной нормы в моменты углубления и усиления напора мысли.

Когда Егор Булычов выключается из споров и драматической борьбы, когда он внешне рассеян и расслаблен, он говорит с легкой примесью костромского говора (Павлину в первом акте):

«Эко, слов-то у тебя сколько...»

«Ну, ты опять, тово... проповедуешь! Прощай-ко. Устал я».

Но в моменты подъема у него речь свободна от этих крупиц диалекта. Однако здесь-то она еще более характерна и своеобразна не внешними формальными приметами, а смысловой структурой. В словах Булычова особая купеческая деловитость, хозяйственная властность, проницательность. И это классовые качества, а личные — в образности, идущей то прямо, то посредственно от фольклора. Вот раз он цитирует из былины:

«Смолоду много бито, граблено,

Под старость надобно душа спасать».

На сцене театра им. Вахтангова эту цитату произносили неверно, варварски исправляя на «душу спасать».

Между «душа спасать» и «душу спасать» большая языковая дистанция. Это — разные выражения по структуре и по значению. Второе (книжно-церковное выражение) невозможно в былине, первое — народный, северный, диалектный фразеологический оборот, с особым оттенком значения. Душа спасать — выражает мысль о стихийности этого порыва, о независимости перемены от воли, от личного воздействия человека. Надобно душе спасаться, настало время, и она — душа — изменит жизнь героя. Егор Булычов слышал эту былину (о Василии Буслаеве) от сказителя, а не выучил ее по плохому, неточному изданию. Он чувствует этот оборот и как полноценный — он повторяет его истово, словно сам сказитель. А артист на театре коверкает текст Горького и не замечает, как фальшивит такой Булычов, припудренный, где не надо, или подмазанный дегтем, что уже нигде не надобно. Ведь у Егора Булычова отец плоты гонял. Он крестьянский сын. Народная речь былины — ему родная. Это и есть личный момент в его речевой характеристике у Горького.

Самое плохое в неверных интерпретациях пьес Горького — предпочтение грубых и никчемных диалектных побрякушек (часто сделанных неточно) — вроде пресловутого «оканья» (ложка дегтя) — тем драгоценным и глубоким вкраплениям диалектным, какие Горький со всей четкостью предписывает исполнителям.

В том же театре, в сцене ссоры Булычова с игуменьей Меланьей, Булычов не называл ее, как в тексте Горького:

«Эх, ты... ворона полоротая, каркаешь, а без смысла!», а говорил, «исправляя» Горького: «Эх ты ворона! Каркаешь...»

Такое меткое и нужное здесь слово «полоротая» не пригодилось актеру, а вот трафаретные акценты, натуралистические интонации культивируются многими исполнителями пьес Горького.

Однако эти редкие и всегда важные на своем месте диалектизмы не характерны для Булычова.

Ведь Булычов у Горького говорит так превосходно, как никто другой в этой пьесе. Часто Булычов создает пословицы. Его речевая манера — в меткости, каламбурности, в пристрастии к ироническому передразниванию, в разоблачении слов, окутанных ложным ореолом:

«...Обидели, обидели грабители», — говорит он (игуменье Меланье).

«Боров. Нажрался тела-крови Христовой...» (о попе Павлине).

«Все — отцы. Бог — отец, царь — отец, ты — отец, я — отец. А силы у нас — нет...»

Почти все это — формально правильный литературный язык. Но в смысловых ходах, иногда в структуре, порядке, последовательности фраз неповторимая характерность:

«Обучают вас, дураков, как собак на зайцев... Разбогатели от нищего Христа...» (тому же попу Павлину). Но все это вовсе не авторские крылатые слова, брошенные зрителю или читателю из-за спины героя. Это булычовские изречения, органически порождаемые внутренним развитием этого образа, его действием в пьесе.

Отдельные ловкие афоризмы, эффектные реплики можно найти у каждого рядового драматурга (как Гусев, Файко, Ромашов, Погодин и др.). Разница драматургического мастерства не только в их качестве или количестве, а в назначении, размещении. В дежурной пьесе они подаются «под занавес» или для большего веса вялой роли, поручаемой «своему» исполнителю, и в других подобного рода случаях.

У Горького сильные, крепко слаженные, свежие и глубокие по мысли реплики звучат в острейшие моменты драматургического напряжения. Они связаны одна с другой, как цепь путеводных огней. Я уже указывал в другой статье[114], как перекликаются реплики предвестья гибели буржуазии и победы рабочих — в пьесе Горького «Враги» (реплики Якова Бардина, Татьяны, Нади, Синцова, Левшина). Реплики разоблачения пронизывают пьесу «Егор Булычов», они отданы Шуре, Тятину, Лаптеву, трубачу-пожарному и больше всего самому Булычову.

Простой и сильный способ выделения речевой изобразительности как ведущего элемента драматургии у Горького в противопоставлении реплик двух персонажей с одной темой. Своеобразие речи каждого в этих случаях выступает с полной отчетливостью.

Башкин в первом акте пьесы дважды говорит о легкой наживе:

«Не вовремя захворал! Кругом деньги падают, как из худого кармана...»

Ниже:

«Время такое, что умные люди, как фокусники, прямо из воздуха деньги достают».

У Башкина мысли вороватые, мошеннические, завистливые.

Об этом же говорит во втором акте Булычов:

«Так, вынуть хочешь из дела? Мне — все равно — вынимай. Но — гляди — проиграешь! Теперь рубли плодятся, как воши на солдатах».

Булычов говорит о наживе военных спекулянтов, в том числе и о своем «деле», с брезгливостью, с презрением.

Речь у Башкина и у Булычова — как пропись, грамотна и правильна. Однако вот это сопоставление их однотемных реплик особенно ярко показывает, в чем мастерство Горького. Второй голос разоблачает подлые мысли первого. Зритель-читатель легко поймет, что достигаевские рубли плодятся за счет «вшей на солдатах».