В третьем акте вместо заключительного разрешения драматической ситуации мы видим непрерывное нарастание драматического действия, обрывающееся на своей высшей точке и, таким образом, как бы остающееся неразрешенным. Финал пьесы звучит и угрозой одним, и предвестием победы другим, — он разрешает именно то драматическое напряжение в зрительном зале, какое нарастало со второго акта и доведено было до вершины в третьем: напряжение сочувствия зрителей перерастает в победную уверенность. Пьеса выжигает «мещанскую ржавчину душ», в ней есть огонь революции.

В своем литературном мастерстве Горький многое воспринял от Чехова и Короленко. Сдержанность, скупость и точность языка, устранение всяческих провинциализмов (свойственных его первым произведениям), чистота нормального литературного языка в произведениях зрелого периода — это результат учебы у Чехова и Короленко. Сохранение «чистоты» языка в драматических произведениях почти невозможно. Оно стоит в прямом противоречии с требованием характерности речи, с отражением в речах персонажей их социальной принадлежности, их культурного уровня, характера, настроений и взаимоотношений. Горький, как и Чехов, производит труднейшую работу по перенесению (почти переводу) диалектной характеристики в семантико-стилистический план на строгой основе нормального литературного языка. Игре актеров, интонациям, жестам, костюмам, гриму Горький предоставляет работать на создание характерности, типичности вместо чисто языковых средств.

Для всякого автора особенно трудно по языку начало пьесы: зрителю еще незнакомы действующие лица, он еще ничем не заинтересован, не взволнован, он взыскателен, нетерпелив — скорее бы угадать людей («чем они дышат») по первым же их словам.

Как же начинает Горький свою пьесу?

В первом явлении на сцене только мелкие персонажи: экономка Аграфена, денщик Конь, конторщик Пологий; если б их речь была выдержана в образцовом литературном языке — это было бы фальшиво и наводило бы скуку. Но Горький избег и другой крайности: резко противоречащего «чистоте» языка натуралистического воспроизведения социальных диалектов. Вот начало пьесы:[101]

«Пологий (говорит, нелепо жестикулируя). Конечно, ваша правда, я человек маленький, жизнь у меня мелкая, но каждый огурец взращен мною собственноручно, и рвать его без возмездия я не могу разрешить.

Конь (угрюмо). А твоего разрешения никто и не просит.

Пологий (прижимая руку к сердцу). Но позвольте! Если вашу собственность нарушают, — имеете вы право просить защиты закона?

Конь. Проси. Сегодня огурцы рвут, а завтра головы рвать будут... Вот тебе и закон!

Пологий. Однако... это странно и даже опасно слышать! Как же вы, солдат и кавалер, можете пренебрегать законом?

Конь. Закона — нет. Есть — команда. Налево кругом, марш! И — ступай! Скажут — стой! Значит — стой.

Аграфена. Вы бы, Конь, не курили здесь вашу махорку, от нее лист на деревьях вянет...»

Половина, если не большинство, реплик в пьесе сопровождается ремарками — заданиями актеру и в помощь читателю. Эти ремарки можно назвать эквивалентами диалектизмов. И все же язык Пологого, Коня и Аграфены не однороден. Не то важно, что Пологий так и сыплет торжественными церковнославянизмами и канцелярскими трафаретами: взращен, собственноручно, без возмездия, собственность нарушают, защита закона, для утоления голода, опасно слышать, пренебрегать и т. д. Характерно и служит созданию индивидуального образа этого Молчалина XX века, доносчика, крохобора и будущего провокатора[102], содержание его реплик, его убеждения, которым соответствует и состав его словаря и фразеология: штампованная, однообразная, серая, казенная. И все же в самые выразительные для Пологого моменты мы не замечаем форм его языка — суть именно в смысле его слов:

«Генерал. Или протянуть через дорогу веревку... так, чтобы ее не видно было... идет человек и вдруг — хлоп!

Пологий. Приятно видеть, когда человек падает, ваше превосходительство!» (акт II, явл. 2).

«Рябцов (рабочий. — Б. Л.)... Все мы — товарищи.

Николай (товарищ прокурора. — Б. Л.) Да? Я думаю — вы лжете! Господин Пологий, скажите нам — Рябцов и Греков в каких отношениях?

Пологий. В тесных отношениях дружбы... Здесь имеются две компании. Молодыми предводительствует

Греков, юноша очень дерзкий в обращении с лицами, которые стоят неизмеримо выше его. А пожилыми руководствует Ефим Левшин... человек фантастический в своих речах и лисообразный в обращении...

Надя (тихо). Ах, какой мерзавец!» (акт III, явл. 26).

Можно отметить, конечно, в словах Пологого напыщенное «руководствует» вместо «руководит» и старомодное, претенциозное «лисообразный»; но эти детали не ускользнут только от острого внимания профессионала, знатока.

В речи Коня тоже существенное не в заученных формулах армейского языка: «налево кругом, марш», «как угодно начальству, ваше превосходительство», «присягу приму». Даже такую невинную и совершенно уместную, верную деталь в солдатском языке Коня, как (акт II, явл. 3, стр. 76, по изданию 1906): «Докладаю вашему превосходительству: ночь теперь, и произойдет возмущение, если стрелять...» — Горький исправил в последнем издании (1936 г.) на: «Докладываю», чтобы совсем не пользоваться собственно диалектными средствами речевой характеристики.

Конь, в любом переводе пьесы на другой язык, сохранит своеобразие речи в таких формулах, как:

«Иной раз пьяные люди лучше трезвых, храбрее. Никого не боится, ну и себя не милует».

«Я как увижу генерала, то сразу дураком становлюсь».

«Убивши человека, песню не запоешь».

«Закона — нет. Есть — команда».

«Сегодня огурцы рвут, а завтра головы рвать будут».

Такие реплики важны по своему второму плану, они раскрывают перед зрителем, что Конь не забитый солдат, а умный наблюдатель, — он предсказывает, он верно оценивает положение и живо сочувствует рабочим, а последняя реплика имеет еще и композиционное значение: наряду с репликами других персонажей (Татьяны, Якова) она предсказывает близкую революционную вспышку, а это лейтмотив всего первого акта.

Замечательно то, что степень использования разных средств характеристики персонажа — и прежде всего речевой характеристики — в пьесе «Враги» (и, конечно, не в одной этой пьесе) зависит от композиционной роли персонажа, от значения, какое имеет раскрытие его интеллекта для большого плана — обрисовки целой группы (хозяев или рабочих).

Товарищ прокурора в первой редакции пьесы был щедро, обстоятельно охарактеризован своими репликами в первом акте как ярко выраженный профессионал.

На вопрос Захара Бардина о закрытии завода он отвечает:

«Николай. Я могу рассуждать только теоретически... Думаю, что брат прав. Необходимо твердо держаться принципов, если нам дорога культура. Завод — маленькое государство...

Михаил (махнув рукой). Ты заедешь в лужу с этой аналогией...

Николай. Не беспокойся. Во всяком государстве необходима твердая власть, которая окружает разнообразие интересов населения железными обручами законов...

Михаил. Это из учебника?

Николай. Ты страшно нервозен... И власть только тогда есть твердая власть, когда она строго держит подчиненных ей в рамках раз навсегда выработанных ею норм...

Захар. То есть вы тоже думаете — закрыть? Как это досадно!..»

Весь этот, очень интересный по обрисовке характеров, эпизод восьмого явления первого акта (от слов:

«Завод — маленькое государство» и до последней реплики) был вычеркнут Горьким в 1933 году в рабочем экземпляре Ленинградского Гостеатра драмы (с. 18) и был исключен затем и из текста пьесы в Собрании сочинений[103].

То же и в мелочах. Одна из реплик Николая (акт II, явл. 6) по первому изданию читается так (с. 85): «У меня сложился иной взгляд на вопрос...» При постановке пьесы в 1933 году[104] эта реплика исправлена так: «У меня иной взгляд...» (то же и в последнем издании 1936 года, с. 210).