В античной комедии автор в прологе вступал в спор с литературными противниками и объявлял свои догматы. В «Чайке» и первый акт, и второй, и четвертый полны спорами и декларациями о театре, драме, о писательском мастерстве и месте писателя в обществе.

В Тригорине, в его суждениях хотели видеть Чехова и чеховские мысли о литературе. Но воспоминания друзей Чехова приписывают ему многое из того, что отдано Треплеву[82] (прежде всего ответ его на реплику Сорина: «Без театра нельзя»): «Нужны новые формы. Новые формы нужны, а если их нет, то лучше ничего не нужно» (с. 232).

Комментарием к этому совпадению должны быть поставлены слова В. И. Немировича-Данченко: «Чехов симпатизировал символистам, и Треплев у него, несомненно, находится под влиянием этого, тогда довольно модного литературного течения»[83].

Больше того — именно дыхание символизма, ощутимое в «Чайке», возвышает ее над бытописательской, натуралистической драматургией 80—90-х годов.

М. Горький писал Чехову из Нижнего Новгорода в декабре 1898 года: «Говорят... что «Дядя Ваня» и «Чайка» новый род драматического искусства, в котором реализм возвышается до одухотворенного и глубоко продуманного символа. Я нахожу, что это очень верно говорят... Другие драмы не отвлекают человека от реальностей до философских обобщений — Ваши делают это...»[84]

Присоединимся и мы к этому суждению «понимающей Чехова публики», как выразился Горький.

Как же преломляется в стилистическом плане позиция Чехова — реалиста, поддающегося соблазнам символизма?

Не стремясь порушить принципы реалистической манеры письма, избегая новаторства языка в общепринятом понимании, Чехов борется с традицией профессиональных «драмоделов», он освобождается от шаблонов и трафаретов, вносит в текст своих пьес звенья чистой поэзии — облагороженной, музыкальной, напряженно выразительной речи.

Вопреки традиции, в отличие от старшей русской драматургии, он не только не избегает символики ситуаций, но и смело прибегает к символической образности языка. Это создает контраст обыденной и глубоко поэтической речи, антитезу высокого и смешного, волнующе необычайного и ничтожного — опять-таки шекспировские светотени.

Начнем с лейтмотива пьесы, ставшего ее заглавием, с символа чайки. Он появляется первый раз во втором акте[85]:

«Треплев (входит без шляпы, с ружьем и с убитою чайкой). Вы одни здесь?

Нина. Одна. (Треплев кладет у ее ног чайку.) Что это значит?

Треплев. Я имел подлость убить сегодня эту чайку. Кладу у ваших ног.

Нина. Что с вами? (Поднимает чайку и глядит на нее.)

Треплев (после паузы). Скоро таким же образом я убью самого себя.

Нина. Я вас не узнаю.

Треплев. Да, после того, как я перестал узнавать вас. Вы изменились ко мне, ваш взгляд холоден, мое присутствие стесняет вас.

Нина. В последнее время вы стали раздражительны, выражаетесь все непонятно, какими-то символами. И вот эта чайка тоже, по-видимому, символ, но, простите, я не понимаю... (Кладет чайку на скамью.) Я слишком проста, чтобы понимать вас» (с. 250 и след.). Нина слышала объяснение этого символа, только что данное Треплевым («Скоро таким же образом я убью самого себя»), то есть чайка — нелепо загубленная птица — я (Треплев), но не принимает его. А несколько минут спустя она слышит от Тригорина второе толкование этого символа:

«Тригорин. ...А это что?

Нина. Чайка. Константин Гаврилыч убил.

Тригорин. ...Сюжет для небольшого рассказа: на берегу озера с детства живет молодая девушка, такая как вы; любит озеро, как чайка, и счастлива, и свободна, как чайка. Но случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил ее, как вот эту чайку» (с. 255). А этот тревожный символ Нина запомнила, она потом повторит слова Тригорина.

Во 2-м явлении третьего акта Тригорин говорит Нине:

«...Я буду вспоминать вас, какою вы были в тот ясный день — помните? — неделю назад, когда вы были в светлом платье... Мы разговаривали... еще тогда на скамье лежала белая чайка.

Нина (задумчиво). Да, чайка...» (с. 257).

В этот миг Нина напомнит нам тригоринский «сюжет для небольшого рассказа». Зрителю все дано, чтобы сомкнулись эти два образа.

В четвертом акте Треплев по настоянию Дорна трудно и горестно рассказывает о Нине: «Что же вам еще сказать? Потом я, когда уже вернулся домой, получал от нее письма. Письма умные, теплые, интересные; она не жаловалась, но я чувствовал, что она глубоко несчастна; что ни строчка, то больной, натянутый нерв. И воображение немного расстроено. Она подписывалась Чайкой. В «Русалке» мельник говорит, что он ворон, так она в письмах все повторяла, что она чайка» (с. 272).

Треплеву чужд этот тригоринский символ, он приписывает его только «расстроенному воображению» Нины.

А самому Тригорину? Он появляется на сцене вслед за рассказом Треплева в четвертом акте и отрекается от своего образа. Чуткий зритель улавливает жуткость омертвения символа.

«Шамраев (Тригорину). А у нас, Борис Алексеевич, осталась ваша вещь.

Тригорин. Какая?

Шамраев. Как-то Константин Гаврилыч застрелил чайку, и вы поручили мне заказать из нее чучело.

Тригорин. Не помню. (Раздумывая.) Не помню!» (с. 276—277).

Тригоринский символ превратился в чучело. Тригорин защищается от напоминания о Нине Заречной.

Едва он и все вышли, к окну Треплева прибилась из ненастной ночи Нина, и в последнем своем монологе она воскресила свой символ, повторила его трижды, словно в бреду: «Зачем вы говорите, что целовали землю, по которой я ходила? Меня надо убить. (Склоняется к столу.) Я так утомилась! Отдохнуть бы... отдохнуть! (Поднимает голову.) Я — чайка... Не то. Я — актриса» (с. 280).

И потом, когда узнала, что приехал Тригорин, этими же словами прерывает свой рассказ о первых неудачах на сцене: «Я — чайка. Нет, не то... Помните, вы подстрелили чайку? Случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил... Сюжет для небольшого рассказа. Это не то... (Трет себе лоб) О чем я?..» (с. 280).

В третий раз — совсем приглушенно, — прощаясь с Треплевым: «...Я люблю его. Я люблю его даже сильнее, чем прежде... Сюжет для небольшого рассказа...» (с. 281).

Они ушли и не вернутся — Нина и Треплев, две чайки исчезли в ненастной ночи; возвращаются все остальные, все остающиеся. Шамраев подводит Тригорина к шкафу:

«Вот вещь, о которой я давеча говорил... (Достает из шкафа чучело чайки.) Ваш заказ.

Тригорин (глядя на чайку). Не помню! (Подумав.) Не помню! (Направо за сценой выстрел; все вздрагивают.)» (с. 282).

Если Чайка и символ гибели Треплева и символ злосчастной доли Нины Заречной, то символический эффект приобретает и второе отречение Тригорина, причастного к гибели этих двоих, и сразу за ним — последний выстрел Треплева, как конец, как логически необходимый финал пьесы.

Символ чайки пронизывает всю пьесу. Другие символы композиционно свободны. В них проявляется общая символическая суггестивность «Чайки», засвидетельствованная современниками. Из многих записей приведу одну: «Для вскрытия внутренней сущности его (Чехова) произведений необходимо произвести своего рода раскопки его душевных глубин». И ниже: «Незрячему глазу кажется, что Чехов скользит по внешней линии фабулы, занимается изображением быта, мелких жизненных деталей. Но все это нужно ему лишь как контраст к возвышенной мечте, которая непрестанно живет в его душе, томясь ожиданиями и надеждами»[86].