Солнце еще не закатывалось, но воздух опять похолодел. Косые тени от деревьев и валунов делались все длиннее. Впереди, в камнях, у пнистой опушки журчала речка. Истомин сдернул ушанку и, подражая забайкальским таежникам, со смехом ударил ею о земь:

— Шабаш, паря! Тута, однако, отаборимся…

Кульчицкая неожиданно произнесла:

— Давайте, Лев Иванович, еще пройдем. Покуда не стемнеет…

— Мне приказано вас не жалеть… Слушаюсь! Но вы хоть сами себя пожалейте, — сказал Истомин и властно снял с нее рюкзак.

Спустя несколько минут на опушке уже потрескивал костер; язычки пламени усердно лизали дно котелков, подвешенных на тагане. Сбросив горные ботинки, в одних шерстяных носках, Истомин и Кульчицкая спустились к речушке, долго, фыркая от удовольствия, умывались. Кульчицкая, попросив Истомина отвернуться, вымыла ноги. Он последовал ее примеру.

Когда они вернулись к костру, вода в котелках побулькивала, переливаясь через край, отчего дрова в костре шипели по-змеиному. Кульчицкая в один котелок опустила щепотку чаю, в другой — рис, сушеный лук и соль.

Они с аппетитом съели рисовый суп, попили, как выразилась Кульчицкая, в охотку чаю и теперь отдыхали у огня на смолистых сосновых ветвях, покрытых стеганками. От костра тянуло теплом и дымом. Истомин сидел, по-восточному скрестив ноги, покуривал трубку, пошевеливал прутиком угли.

— Почему казак гладок — поел да на бок… Так и вы, Ирочка, — сказал он, поворачиваясь к ней. Кульчицкая улыбнулась, кажется — впервые за день.

«Это хорошо», — подумал Истомин, не спуская с нее взора.

Она действительно лежала на боку в метре от него, подперев подбородок ладонью. Истомин совсем близко видел в красноватом отсвете от заката и от костра ее пухлые щеки, чуть приоткрытый рот, острые груди.

— Послушайте, Ирочка, — промолвил он вдруг осипшим голосом. — Послушайте…

Он замолчал, выбил недокуренную трубку и повторил:

— Послушайте…

Его тон заставил Кульчицкую приподняться в замешательстве и тревоге. Но его это словно подхлестнуло. Он на коленях мгновенно переполз к ней, обнял и стал целовать в твердые влажные губы. Она уклонялась молча и ожесточенно…

Но его объятия были, как железный обруч. Все-таки ей удалось упереться руками в его лицо и на какой-то миг оттолкнуть от себя. Он вновь бросился к ней, и тогда она ударила его кулаком в глаз.

Удар был непредвиденно силен. Голова Истомина мотнулась назад, перед ним зарябило оранжевое. Он замер, пораженный: его бьют! Кульчицкая, воспользовавшись этим, вскочила на ноги.

— Ну, знаете, — хрипло прошептал он и сжал кулаки.

Но вместо того чтобы шагнуть к ней, резко повернулся и пошел от костра. Кульчицкая, раскрыв глаза, следила за его широкоплечей ссутулившейся фигурой, пока та не исчезла в лесу. Затем опустилась на корточки и заплакала.

Она плакала и думала о том, что вот и подтвердились предостережения товарищей. Не надо было идти ей с Истоминым: да, это пошлый, распущенный человек. А она-то, глупая, не верила. Ну, нынче убедилась…

А Истомин бродил по лесу, щупал горевший глаз и вполголоса ругался:

— Подумаешь, недотрога… Ах, ты драться… черт подери! Будь ты мужчиной, я б тебе прописал! Подумаешь, персона… Да у меня не такие были…

Истомин побродил еще, но солнце село, все обволокла вязкая темнота, стало пробирать холодком, и он вернулся к стану. Костер почти погас, лишь кое-где тлели угли. Кульчицкая лежала спиной к костру, глаза закрыты: не поймешь, спит или нет.

«Госпожа, — подумал Истомин. — Дров не может подбросить…»

Он сунул в костер сушняк и большую валежину, чтоб она горела всю ночь, и тоже улегся спиной к огню. Поворочавшись, крепко, без сновидений, уснул.

Пробудился Истомин, когда уже рассвело и в котелках на тагане кипела вода; Кульчицкая развязывала мешочек с рисом. Не глядя друг на друга, они позавтракали и тронулись в путь.

В распадках клубился туман, настолько плотный, что за ним ничего не разобрать. Он держался до полудня, а потом рассеялся, как не бывал. Потянулась горелая тайга — здесь прогулялся лесной пожар, — сменившаяся кедрачом. Сумеречно: солнечные лучи не проникали сквозь мощные кроны. Ноги погружались в мягкий темно-зеленый мох…

Весь день Истомин и Кульчицкая почти не разговаривали. Когда ему все-таки случалось обращаться к ней, он сухо произносил: товарищ Кульчицкая. А она называла его по-прежнему — Лев Иванович, будто ничего не произошло. Истомин сердился: «Оскорбила человека, а теперь я не я, и хата не моя…»

На ночлеге после ужина он тотчас завалился спать, даже не пожелав Кульчицкой спокойной ночи.

Так они шли неделю. На восьмые сутки достигли верховьев Каменки — порожистой речки, клокотавшей пеной. Вокруг громоздились каменные россыпи; камни обросли лишайником — белым, серым, черным. Богатый шишками, рос кедр-стланик.

Этот участок и предстояло заснять. Не мешкая, Истомин и Кульчицкая приступили к делу. Они пересекали участок по заданному маршруту: отбивали молотком кусочки гранита и базальта, складывали в рюкзак образцы, достав из сумки полевой дневник, описывали в нем обнажения пород.

Работа была для обоих привычная и увлекательная и поэтому продвигалась споро. Через несколько дней снова вышли к петлявшей реке. Вода бурлила, словно кипела в котелке на тагане, несла коряги, ветки и листья. Камни высовывали из пены свои неровные ослизлые лбы. Нужно было перебраться на ту сторону, заснять там участок и уже другим, более коротким маршрутом возвращаться на базу.

Истомин покосился на Кульчицкую: она мялась, переступала с ноги на ногу.

«Трусишь? То-то», — усмехнулся он и сказал:

— Товарищ Кульчицкая, придется по камням перебираться. Я буду первым…

Она кивнула.

Истомин натянул глубже шапку, поправил рюкзак и, выбирая камни поровнее, стал перепрыгивать. За ним прыгала Кульчицкая; делать это было не так уж трудно, потому что камни располагались близко друг от друга.

Уже у берега приключилась неприятность. Оставался последний камень. Когда Истомин небрежно, рисуясь, прыгнул на него, подошва ботинок скользнула, и он упал в воду. Кульчицкая сперва застыла на своем камне, затем закричала: «Помогите! Помогите!» — и устремилась к берегу.

Река была мелкой, но поток подхватил Истомина и потащил. Его трижды стукнуло о камни, прежде чем он, вдосталь наглотавшись ледяной воды, прибился к берегу. Кульчицкая, суетясь, протянула ему палку, он ухватился за нее и вылез на сушу. Вода стекала с него ручьями.

— Черт подери, — сказал Истомин, трясясь; он промок до нитки, и у него зуб на зуб не попадал.

Кульчицкая, не говоря ни слова, бросилась разжигать костер, а Истомин скинул рюкзак, сел на землю, снял ботинки и носки. Потом начал раздеваться, развешивая одежду на кустах.

Делая вид, будто собирает дрова, Кульчицкая отошла в сторону. Истомин, в нижнем белье, подергиваясь, чтобы хоть немного согреться, развязал рюкзак, достал запасную смену белья, но она тоже намокшая, липкая от растаявшего сахара. Он вытащил из рюкзака фляжку со спиртом, налил в алюминиевый стаканчик и, не разводя, хлебнул. В горле и груди как наждаком провели. Хотел было натереть спиртом ступни, да раздумал: это длинная история, нужно поскорее управиться, а то Кульчицкая пожалует. Он высушил над костром белье, брюки, дневник и выпил еще стаканчик. Его перестало лихорадить.

Истомин продолжал сушить вещи, когда подошла Кульчицкая. Он глянул на нее мельком, и ему сделалось досадно и конфузно. Прыгал, скакал, как мальчишка-хвастун, свалился в реку, дуралей. А эта персона заверещала: «Помогите!» — или что-то подобное, как будто в забайкальской глухомани есть Освод…

В этот день они больше не работали. Истомин обсушивался, брился, а Кульчицкая, вооружившись иглой, починяла одежду и готовила еду или дремала у костра, вытянув ноги. К вечеру небо набрякло тучами. Сразу похолодало.

Утром, когда они проснулись, все было засеяно снежной крупой. Сухая, жесткая, она неприятно скрипела под ботинками, словно толченое стекло.