Полковник принял отряд и ехал, чтобы подробнее ознакомиться с положением дел на одной из застав левого фланга. Узнав об этом накануне, я попросился к нему в попутчики: мне тоже по своим корреспондентским обязанностям нужно было попасть на этот участок. Полковник согласился, впрочем, без особого, как я мог убедиться, восторга.

Мы ехали необозримой даурской степью: ни деревца, ни кустика. На плохо накатанном проселке блестели лужи, вокруг на стеблях травы горели под солнцем тяжелые капли росы. Это лето выдалось дождливым. Каждый день, словно по расписанию, с утра начинало парить, а к вечеру разражался ливень с грозой. Он хлестал всю ночь, до рассвета. А утром снова парило. Вот и сейчас над серо-зеленой ковыльной степью уже колышется знойное марево, уже идет от набухшей влагой каменистой земли теплый густой пар.

По тому, как уверенно и небрежно сидел полковник на своем буланом, можно было определить, что он завзятый кавалерист. Об этом же говорило и то, что полковник отказался от «Победы» и предпочел ехать верхом. Я же, скажу откровенно, никогда не считался лихим джигитом и поэтому километров через пятнадцать, хотя мы отнюдь и не скакали галопом, почувствовал себя несколько тоскливо, заерзал в седле. Немалую роль в ухудшении моего самочувствия сыграла молчаливость Смышляева: нечем было отвлечься от неудобств верховой езды.

Но неожиданно полковник, ехавший немного впереди, натянул поводья и остановил коня. Когда я приблизился к нему, он показал рукой, затянутой в кожаную перчатку, в сторону от дороги:

— Видите сопку? Такая пологая, похожая на опрокинутое блюдце?

Я ответил, что вижу, и пригляделся к полковнику. Что заставило его заговорить?

— Это Сопка трех, — сказал полковник.

— А вы разве здесь раньше служили?

— Служил, — Смышляев помолчал и сказал: — Давайте завернем на сопку, это недалеко…

Мы свернули с дороги и метров через восемьсот подъехали к сопке.

— Въедем на вершину, — сказал полковник.

На вершине он слез с коня. За ним спешились и мы; коновод взял лошадей и отошел.

Пощелкивая тальниковым прутиком по сверкавшему хромовому сапогу, Смышляев осматривал сопку. Он выглядел как всегда, но, когда он снял очки и, не протерев их, вновь надел, мне показалось, что полковник взволнован. Он немножко побродил по сопке, словно отыскивая что-то в ковыле, а после подошел ко мне и присел на разостланной плащ-накидке.

— Хотите, товарищ корреспондент, я расскажу вам одну историю? Историю, которую вы, надо полагать, назовете «Из боевого прошлого», — и он улыбнулся. Я впервые видел его улыбку — яркую и мгновенную, как вспышка.

— Хочу, товарищ полковник. Тем более, если она связана с этим наименованием — «Сопка трех»…

— Связана. Ну, слушайте… Сопка трех — это значит сопка имени трех пограничников. Это Моржов, Калинкин… ну и еще один…

— Кто же третий?

— Допустим… Смышляев.

— Это вы? — живо спросил я.

— Допустим… я, — сдержанно ответил полковник. — Не в этом суть… Ну, слушайте и не перебивайте…

Вот что рассказал мне полковник Смышляев.

…Лето 1938 года, как и нынешнее, гремело грозами и истекало дождями. В тот год ливни были еще более затяжными: по нескольку дней кряду. Старшина заставы Моржов, потомственный уральский сталевар, коммунист, ветеран службы, который через неделю должен был уезжать в долгосрочный отпуск домой, ходил по комнатам и, запрокинув кверху широкое, выдубленное ветрами и солнцем лицо, мрачно рассматривал потолок.

— Потечет, ей-богу, потечет, — бормотал он, слегка окая. — Хоть не уезжай с заставы… Льет как из ведра…

По крыше дробно стучали дождевые капли. За окнами серело утро, будто прикрытое низкими грязно-желтыми тучами, которые нескончаемой вереницей тянулись из Маньчжурии.

Моржов осмотрел все помещения, кроме ленинской комнаты. Когда он зашел в нее, то увидел на скамейке двух молодых красноармейцев-однолеток: Василия Калинкина и Кирилла Смышляева. Оба были возбужденными, громко говорили, не очень слушая друг друга.

— О чем шумит комсомол? — усмехнулся Моржов, подходя к ним. — Только не разом, по одному…

— Так вот, товарищ старшина, — вскочил с места стриженный под ежик Смышляев, нервно одергивая гимнастерку. — Я, как комсорг… ну, и как товарищ… говорю Калинкину: нехорошо ты, Вася, поступаешь. Ты же комсомолец, обязан показывать пример. А что получается на сегодняшний день? На сегодняшний день товарищ Калинкин имеет замечание от командира отделения за неаккуратную чистку коня.

— Командир отделения придирается, — зычным басом покрывая тенорок Смышляева, сказал Калинкин. — Моя Королева завсегда чистая… — и он потер подбородок кулаком; это значило: Калинкин не на шутку сердится.

— Ха, Королева… На твою Королеву смотреть стыдно!

— А ты видел?

— Видел!

— Тише, комсомол! — Моржов поднял руку. — Криком вопросы не решают. Я вот что скажу вам…

Договорить старшина не успел. По коридору раздался топот сапог, и в ленинскую комнату вбежал дежурный со сбившейся на ухо фуражкой:

— Ага, весь наряд здесь… В полном сборе… — выдохнул он. — Товарищ старшина, вам и Смышляеву с Калинкиным приказано ехать по тревоге к высоте «315»… Самураи у границы…

Через несколько минут со двора заставы, разбрызгивая лужи, на рысях выехал наряд во главе со старшиной Моржовым. Когда пограничники подскакали к сопке, дождь ослабел, небо чуть прояснилось, видимость стала лучше. Привстав на стременах, откинув капюшон, Моржов поднес к глазам бинокль. Но японцев было видно и без бинокля. По ту сторону границы, впритирку к проволочному заграждению, топталось около взвода японцев, человек двадцать пять. Оружие было составлено в козлы. Моржов отметил: два крупнокалиберных пулемета, остальное — винтовки. Возле оружия стоял невысокий поручик в золотых очках, с жидкими усиками над вытянутой, словно для поцелуя, губой. Опираясь обеими руками на рукоять чересчур большой для его роста сабли, поручик то и дело поглядывал на советскую территорию.

Моржов вздохнул: что им, чертям, надо на границе? Уже не первый день подходят к самой проволоке и проводят тут учебные занятия то по тактике, то по строевой. Как будто этим нельзя заниматься подальше от государственной границы…

Может, и на этот раз дело кончится занятиями? Но поручик, заметив пограничников, взмахнул саблей и что-то крикнул; солдаты, торопясь, толкаясь, бросились разбирать оружие. Вслед за тем они рассыпались в цепь. Поручик вторично крикнул и взмахнул саблей. Два японца подскочили к проволоке, разрезали ее саперными ножницами и развели в стороны, образуя проход. В него размеренной поступью, ощетинившись стволами, двинулась зеленая цепь.

Моржов опустил бинокль и повернулся к красноармейцам. Увидев их взволнованные, побледневшие лица, он усмехнулся:

— Не трусить, комсомол… За нами застава, страна…

— Мы не трусим, товарищ старшина! — звонко выпалил Смышляев.

— Мы готовы, товарищ старшина! — как эхо, прогудел Калинкин.

— Дельный разговор, — серьезно сказал Моржов. — Помните: в случае чего — принимаем бой… А теперь спешиться и положить коней…

Лошади Моржова и Смышляева легли, как требуется, на бок. Но Королева плясала, упрямилась.

— Видишь, какая она? — сказал Калинкин Смышляеву. — Не желает в грязь плюхаться. Потому к чистоте привыкла…

Наконец легла и Королева. Пограничники устроились за телами животных, как за укрытием. Проверили оружие, сбросили плащи, чтоб было свободнее, расстегнули новенькие, сегодня лишь полученные кожаные подсумки.

Японцы дали первый винтовочный залп. В траве прошелестела длинная пулеметная очередь. И снова залп, и снова очередь. По знаку Моржова пограничники ответили залпом из своих трехлинеек. Зеленая цепь замешкалась, но затем пошла еще быстрее.

— Огонь! Огонь! — окая сильнее, чем всегда, командовал Моржов.

Пограничники били частыми, но прицельными залпами. Вот один японец, который, не переставая, визжал «Банзай!», упал, будто споткнувшись на ходу; другой, юркий, вертлявый, обгонявший соседей, опрокинулся навзничь. Цепь залегла, ведя массированный огонь; перебивая друг друга, загавкали пулеметы.