— Скот спасать… А юрту не успеем спасти. Пропадет все, — лицо матери сморщилось, и по щекам покатились слезы. Но она тут же перестала плакать, вытерев глаза рукавом.

Мать и Намжил, поминутно оглядываясь, погнали овец, коров, коз, верблюда. Последний вышагивал важно, смотря прямо перед собой и отвесив нижнюю губу. В пади они встретились с отарой. Жигжитов махнул рукой: гоните дальше по пади.

Тучи дыма висели в воздухе, голубое небо словно закоптилось. Огонь все ближе подбирался к стойбищу. Он стлался по земле, взбегал по высокому стеблю или кусту, перепрыгивал через ложбинки. Стойбище, как раз на случай пожара, было специально опахано плугом. Но ветер сегодня выдался слишком сильным, и пламя перемахнуло через вспаханную полосу.

Вспыхнул клок овечьей шерсти, зацепившийся за куст. Пламя полезло вверх по березовым жердям хотона, перекинулось на телегу, а оттуда на юрту.

Заметив, что загорелась юрта, Хандама отвернулась, сгорбилась. Ей стало совсем страшно. А Намжил не мог оторвать взгляда: огонь извивался над юртой, валил черно-бурый дым от горящего войлока. Рухнул, прогорев, верх юрты, и Намжил не выдержал, заплакал. Он еще долго оборачивался и долго шмыгал носом.

Скот гнали падью к речке. Справа отару охраняли Хандама и сын, слева — пес, Жигжитов с обычным непроницаемым лицом ехал позади. Овцам была открыта одна дорога — к воде. И они бежали туда, торопясь, толкая друг друга. Какая-нибудь овца спотыкалась, падала, и на нее наступали сотни копыт…

Раздавалось блеяние, мычание, крики, ржание, лай. Было жарко от непрерывного движения и близко подступавшего огня. Пожар шел следом: по пади — медленнее, по сопкам, сдавливавшим падь своими боками, — быстрее, обгоняя. Люди и животные оказались в огненном полукольце.

Речка показалась неожиданно, за поворотом, падь упиралась в нее почти под прямым углом. Собственно, это была не речка, а ручеек — мелкий, метра два шириной. Передние овцы остановились было на берегу, но взвилась урга, задние нажали — и отара вошла в воду, сразу взбаламутив ее.

На той стороне Хандама, не выпуская ягненка из рук, устало опустилась на траву. Но Жигжитов взмахнул ургой, и овец погнали дальше. Хандама поняла: муж боится, что огонь переберется через речку, и хочет отогнать отару еще. Кряхтя, она поднялась и пошла, как и раньше, справа от овец.

— И зачем еще кочевать? Сюда огонь не достанет, — проворчала она, но, обернувшись, умолкла: ветер перебросил искры через речку, и трава горела уже на этом берегу.

Спустя час добрались до другой речки. Она, подобно первой, была мелка, но зато гораздо шире. Вот тут пожар уже не пройдет.

Стали переправлять отару. Многие овцы выбились из сил, их пришлось перетаскивать на руках. Пока Жигжитов, Хандама и Намжил переносили овец, пес, косясь на подступавший огонь, стерег еще не переправленных овец. Оставалось всего несколько животных, когда пламя обожгло собаку. Она взвизгнула и сама погнала овец к реке, но было уже поздно: огонь окружил их со всех сторон, отрезал путь к воде. Напрасно люди с того берега звали собаку: из дыма и пламени лишь с минуту слышалось исступленное блеяние и хриплый и потому до жути похожий на человеческий голос вой пса, от которого у Намжила по спине забегали мурашки. Когда вой смолк, Намжил во второй раз за этот день заплакал.

Пал бесновался у кромки берега. Огонь вздымался, припадал к земле, горящие стебли с шипением гасли в воде. Через речку перекатывались клубы уже начавшего редеть дыма.

И вдруг сверху закапало. Из-за дыма не было видно, что все небо обложило тучами. Дождь пришел оттуда, откуда и пожар, — с северо-запада. Как будто он все время гнался за пожаром и в конце концов настиг. Холодный и косой, он зашумел в степи. Пожар, добиваемый дождем, нехотя затухал.

Ливень, с перерывами, продолжался целую ночь. Промокшие до нитки, окоченевшие и голодные чабаны не сомкнули глаз, стерегли отару, чтобы не разбежалась. Жигжитов отдал сыну свою овчинную шубу, но это мало помогало. Намжил совсем обессилел и плохо разбирал, что говорила мать:

— Бедный сынок… Ну, потерпи немного. Скоро утро…

Солнце встало ясное, доброе. Словно понимая, что нужно обсушить людей, оно принялось щедро пригревать. От одежды, от животных, от почвы поднимался пар. Посиневший, стуча зубами, Намжил смотрел на солнечный диск и думал: «Вот еще покушать бы…»

Подъехал старик Чимитдоржиев, который издавна пасет свою отару по соседству от Жигжитова. Чимитдоржиеву за пятьдесят, но он крепок и бодр, и только седые брови выдают его возраст. Спрыгнув с лошади, он поздоровался со всеми и даже Намжилу пожал руку.

— Худо у вас, знаю, — сказал старик, вздохнув. — Видел огонь. Всю ночь вас искал. Привез еду…

Он развязал брезентовую сумку и достал лепешки, вареную баранину, масло, соль.

— Спасибо, — сказала Хандама и подала первый кусок Намжилу.

— Дай мне покурить, — попросил Жигжитов. — Потерял свою трубку…

— На́ трубку. На́ табак. Бери. Пусть у тебя остается. — Помолчав, старик добавил: — Наше стойбище пожар не тронул. Ваше все сгорело… Проезжал, видел… Один котел уцелел, только треснул…

Хандама, не успев прожевать кусок, заплакала. Чимитдоржиев вздохнул, поднялся:

— Поеду к председателю… Помогать вам надо…

Он вскочил на лошадь и исчез за сопкой.

Поев, Намжил завернулся в шубу и попробовал уснуть. Но сна почему-то не было. Мать продолжала всхлипывать. До мальчика донесся ее голос:

— Все пропало… Кровати пропали… Швейная машина пропала… Мое шелковое платье пропало…

— Не надо, Хандама, — сказал отец.

— Твой шерстяной костюм пропал… Твои туфли пропали… Радио пропало… Все пропало…

— Колхозные овцы не пропали. А вещи снова наживем…

Удивленный разговорчивостью отца, Намжил открыл глаза. Отец сидел, по обыкновению поджав под себя ноги, и покуривал трубку. Лицо у него испачкано сажей, малахай обгорел. У матери на щеке ссадина, волосы растрепаны. Намжил осмотрел свои руки, они грязны и в царапинах.

— Не надо, мама, — сказал он, не узнавая своего огрубевшего голоса.

Говоря так, Намжил старался подражать отцу: мужское ли дело расстраиваться из-за каких-то тряпок. Он и не подозревал, что в душе отец жалеет набор трубок, который привез из Читы с совещания чабанов. Самому Намжилу до слез жалко учебники и особенно футбольный мяч, но мужчина не должен думать о пустяках.

— А, сынок, — сказала Хандама. — Мы десять лет наживали своим трудом. Ты думаешь, это легко?

Часа в три приехала грузовая автомашина. Из нее вылезли председатель колхоза Бадма Цыренов и бухгалтер. Одеты оба по-городскому: в пальто, в шляпах, при галстуках; но на ногах — сапоги; у председателя — роговые очки; бухгалтер косит так, что кажется: он постоянно смотрит на кончик своего носа, это у него после фронтовой контузии.

— Здравствуйте, — пробасил председатель и, как старик Чимитдоржиев, пожал руку Жигжитову, Хандаме и Намжилу. — Спасибо, что сохранили отару… Сегодня мы провели правление. Колхоз решил выделить вам новую юрту, продукты, одежду… Денег даем…

— Ты знаешь, Арсалан, — сказал бухгалтер, рассматривая кончик своего носа, — я всегда сторожу колхозную копейку. А тут голосовал двумя руками…

Жигжитов в знак благодарности наклонил голову, Хандама прослезилась, а Намжилу внезапно стало очень весело и захотелось завертеться волчком.

— А колхозники еще и сами помогут вам, — сказал председатель.

— Чабаны помогут, — подтвердил бухгалтер.

Оказалось, что на машине привезли юрту. Ее поставили за полчаса, как принято — входом на юг. Дальнейшая беседа велась уже в юрте.

Вскоре заскрипела подъезжавшая телега. Это старик Чимитдоржиев привез кровать — никелированную, с сеткой, с шишками, точь-в-точь такую, какая была у Жигжитовых.

— Берите, — сказал старик и по привычке вздохнул. — Мне она все равно не нужна. Берег для дочки. Да она не едет, шибко занята в театре. Берите, берите…

Потом приезжали другие чабаны и привозили кто что мог.