Клавка явилась незамедлительно. Это была роскошная глазастая баба, черноволосая, смуглая, в лапастом кримпленовом платье давно отшумевшей моды, тесном и жарком. Клавка поставила ведро с нераспроданными цветами, вытерла платком потное лицо, сказала весело:

— Ну, Николай Васильич, вот и Клавка сгодилась для доброго дела — не все нам с тобой свары разводить.,. Выбирай, Васильич, цветы для своей королевы...

Бледная, неспавшая Галка меньше всего походила на королеву, особенно на фоне глазастой Клавки, и это Васильич, конечно, видел сам, но не возразил против „королевы", а насчет цветов сказал:

— Да у меня и денег таких нет, чтобы ваши цветы купить, тетя Клава...

— Обижаешь, Васильич, — сказала утершаяся наконец Клавка. — Я старое не помню. Я от всей души...

Она наклонилась над ведром, высоко подняв зад, обтянутый тесным кримпленом, порылась среди поздних бело-розовых пионов, ярких барбатусов и маков, вытащила одну за другой семь огромных ромашек — какой-то прямо невиданной величины, сложила их в букет, повертела в руке, оглядывая или оценивая, подравняла со всех сторон, сказала:

— Самэ то, для такого случая... — и протянула Галке. — Галиной звать? Как мою сноху... Ну, поздравляю... от всего сердца...

Галка взяла цветы и спокойно, как само собой разумеющееся — она была, видно, уже полностью в роли! — сказала:

— Спасибо большое.

Она могла бы сказать и более изысканно, например: „Благодарю вас“, но это было бы фальшиво, не к моменту, поэтому она сказала: „Спасибо большое", вспомнила главрежа и подумала: „Ему бы понравилось все это. Пожалуй, он бы меня похвалил сейчас..."

— Ниче, ниче, — сказала одобрительно и Клавка. — Наш Николай Васильевич — положительный мужик. Что надо. Жалеть не станете...

Галка засмеялась, посмотрела на Васильича и прикрылась ромашками — ей самой начала нравиться вся эта история: то ли она совсем уж вошла во вкус своей неожиданной роли, то ли ее заворожила открытость, доверчивость всех этих людей, дружелюбие, с которым они встретили новость, даже не усомнившись в ее правдоподобии, даже не обратив внимания на ранний для такой новости час, на рабочую одежду Васильича, на утомленный вид „королевы".

Клавка подняла с полу ведро и ретировалась к теткам у противоположного окна. Они нарочито громко заговорили на свои базарные темы, делая вид, что совсем забыли о Галке и Васильиче, только нет-нет, да и поглядывали с любопытством в сторону „молодых", Галка про себя отметила их деликатность.

Тут-то она и решила выяснить отношения с Васильичем — надо же узнать, к чему все это? Она повернулась к соседу, не меняя дружелюбного оживления на своем лице — больше для теток, чтобы не волновать их, если вздумают любопытствовать и дальше, тихонько спросила:

— Что это вы затеяли?

— Ниче, ниче, — засмеялся Васильич, ей, а не теткам, — вам же сказали: я мужик положительный, не пожалеете...

— Ну, разве что так, — сказала Галка, и они замолчали надолго.

Потом Васильич заговорил сам, сказал — тоже тихонько, не для посторонних ушей:

— Я и говорю: мы ехали с вами вчера вечером... Вместе... в одном вагоне... Я тут сидел... недалеко от вас...

— И что... что вы подумали обо мне?..

— Подумал: утром все может быть... тут дело такое... вдруг помощь понадобится...

Галка, как и час назад, уставилась на него: все-таки она не понимала этого человека. Да и впервые она слышала такую вещь в свой адрес: впервые ей говорили подобное. Возможно, Галке никогда еще не требовалась ни от кого помощь? Никто ни разу не сообразил ей ее предложить... Ни в чем...

— Я после смены... решил подождать вас после смены... пропустил одну электричку и ждал. Был уверен... уверен был... вы придете — вот такая...

Обида опять всколыхнулась, заставила Галку покраснеть. Обида, оскорбление нелюбовью Космачева, бессонная ночь... и совершенно непостижимое поведение несостоявшегося любовника, разбитость, безнадежность, тупость — все снова поднялось в ней, смешалось — темная, непонятная, давящая смесь наполнила ее, забила горло, не давая вздохнуть, — и вдруг через мгновенье куда-то все ушло, исчезло, и она ощутила почти легкость, почти ясность головы.

Галка любила такое состояние в себе: такую легкость, ясность, когда всякий жест, кажется, даже взмах ресниц — все точно, к месту, и во всем, во всем — ощущение уверенной удачи. Она любила себя такую! И называла это — „мое вдохновение" или „мое волнение" — смотря по настроению. В таком состоянии она могла сыграть кого угодно — любую героиню Стейнбека, да что Стейнбек! Она бы леди Макбет сыграла! Жаль только, что этого не замечает главреж!..

И тут оказалось, что вдохновение к Галке пришло очень своевременно. Тетки зашевелились, собрались к выходу. В дверях появилась проводница, многозначительно поглядела на Галку и ее спутника, сказала на ходу, не распространяясь:

— Наши уже знают! Что буде-ет!..

Васильич тоже сказал Галке немногое — не смеясь, даже не улыбнувшись, вполне серьезно:

— Нам с вами выходить. Раз уж все так вышло... теперь неудобно по-другому... Увидите, все будет хорошо... Нас ждут, видите, уже слух пошел — это здесь быстро... Но вам-то... вам отдышаться надо... вот в чем дело... — Встал, поднял Галку под руку, как больную, и повел к выходу, и она пошла за ним, повесив сумочку на плечо, держа у лица семь ромашек...

Они вышли из вагона и сразу окунулись в толпу — немногочисленную, но шумную. Толпа ждала их, поздравляла, вручала букеты — простые букеты, в которых все подряд, что растет в палисаднике. Васильич отдавал цветы Галке — вскоре ей стало даже тяжело держать их в охапке.

Так они и шли по улицам поселка — рядом. Она с цветами — флоксами, разноцветкой, ранними гладиолусами, с сумочкой на плече, а он нес свою синюю рабочую куртку, был в одной рубашке — крепкий, невысокий, с немного отечным бледным лицом и темными цепкими глазами. Она ощущала себя странно, будто в театре после премьеры, где сыграла главную роль и всем полюбилась сразу. Ей еще ни разу в театре на сцене не дарили цветов за ее игру — кто же дарит их горничным? А тут она в короткие, шумные минуты, на перроне пригородного поезда, почувствовала себя как будто не просто на сцене — в самом центре внимания — и какого внимания! — когда глаза всех окружающих смотрели только на нее.

Ей понравился этот миг, не прожитый ею в театре ни разу за пять лет работы. Там — нет, а здесь — на маленькой пригородной станции — и такой вот успех! Здесь она прожила этот удивительный сладостный миг, Васильич, конечно, этого не мог знать, ведь он о ней не знал вообще ничего, но именно благодаря ему она прожила сейчас это счастье!

Было то время суток, когда утро уже растаяло, а день еще не разгорелся. Ни во дворах, ни на улице не было видно людей. Галка с Васильичем шли по пустым улицам, достаточно зеленым и чистым, с добротными домами за высокими заборами. Галка играла невесту или уже жену — не понять кого. И ей это нравилось.

Но она не могла молчать, хотелось не просто говорить, а что-то выяснить, напитать свое удивление. Привыкшая к безразличию толпы в своем большом провинциальном городе, она поразилась эмоциям здешнего люда — а всего-то несколько десятков километров от областного центра!

И тут, едва отойдя от прекрасной, шумной массовки на перроне, Галка принялась выспрашивать у Васильича — уже совершенно запросто — о нем самом.

— Почему они вас так... все приветствуют?.. Любят?..

— Да переживали за меня... наверно...

— А что с вами случилось? Кто вы им? Вас все знают?.. Случилось что?

— Ну, как вам объяснить? Ничего особенного не случилось, конечно. Я здесь живу... вырос... были всякие события... Уже совсем недавно... И раньше еще... всякие события, знаете... Личные, общественные... Вот хотели бастовать... металлурги, и железнодорожники тоже — здесь другие не живут... Хотели бастовать... Мы организовались — стачком... все, как и везде, наверно... Вам это интересно? Это политика... А вообще, страшные дела... Так мы организовались — стачком... потом назвались „рабочком"— чтоб не дразнить кое-кого раньше времени. Не потому, что боимся там... но мешать будут... Забастовку отложили, а кое-что успели сделать. Немного, конечно, удалось, да народ и малым доволен. Видите — отношение? Меня тут люди выбрали... или назначили... не знаю, как сказать... если бы власти понимали, как немного нужно... немного сделать — и станешь почти героем... Но они этого не хотят понять...