И добавил для ясности:

— В отделе „Одеяла".

Стол, наконец, был накрыт.

Граненые стаканы, алюминиевые, как из сна Веры Павловны, вилки, бутылка кессоновки, по местному „гусь“, всем приевшаяся красная икра, соленый папоротник, розовый фруктовый пат и крупная, как свинья, курица. Ее, наверное, откармливали морскими гребешками.

Взяв небольшой вес, мы благодушно откинулись на спинки неудобных стульев. Выпестыши степенно ели. Им хотелось показать Сереге, что они крепко его уважают.

Рядом, за пустым столиком, угрюмо сидели над одной чашкой кофе два тихих солдатика. Увольнительная или самоволка, это не имело значения, — денег у них все равно не было. Как и у многочисленных бичей, занявших более отдаленные от нас позиции. Зато у выхода богато пили два богодула и с ними девица лет тридцати в облегающем, очень открытом платье и с челкой, густо падающей на скромный лоб.

Прислушавшись, что-то решив, девица без всякого стеснения пересела за наш столик.

— Ты здорово выглядишь, — сказала она Сереге.

— Это я курицу ем, — благодушно согласился он.

И мы сразу услышали:

— Это ты не курицу ешь, а бабу у меня отбиваешь.

Голос нам не понравился. Мы все дружно подняли глаза.

Богодулы, которых покинула девица, выглядели не слабо. Плечистые, багровые. Их лица, как морды сивучей, были обезображены белыми шрамами.

Прямо за моей спиной находился распределительный щит. Если полезут, подумал я, свет вырублю.

И кивнул выпестышам:

— Ешьте.

Миша и Коля моргнули и снова взялись за курицу.

„Это он у меня бабу отнимает", — ровно, как трансформатор, тянул у выхода обиженный богодул. „Да нет, — возражал другой, более доверчивый, — это он курицу есть".

А Серега, правда, ел курицу. Но при этом успевал жать под столом колено девице, подсказывать выпестышам, как правильно держать вилку в руке и успокаивающе улыбаться все более мрачнеющим богодулам. Ко всему прочему он переманил за наш столик тихих солдатиков. „Граница на замке!" — объявил он и еще более успокоительно улыбнулся богодулам.

Часто оборачиваясь к дверям (все-таки они оказались в самоволке, хотя и на казенном газике), солдатики так же часто выпивали. Закусывать они, наверное, решили потом, в казарме.

„Это он курицу ест... — доносилось до нас. — Нет, это он бабу у меня отбивает... Ну, а если отбивает, чего сидишь?.."

Последнее мне не понравилось. Предупреждая драку, я поднял руку и вырубил свет.

И сразу спохватился, сообразил, двинул рубильник обратно.

Поздно.

В только что тихом кафе за какую-то долю секунды, пока не было света, произошли разительные изменения.

Дрались все.

Дрались тихие солдатики, мрачные богодулы, худые бичи, дрались пэтэушные выпестыши Миша и Коля, Серега красиво отмахивался от официантов стулом. Девица с челкой, густо падающей на скромный лоб, разбила бутылку кессоновки о голову обиженного ею богодула. Коньячный напиток выплеснулся на платье. Девица удивилась: „Ой, че это я?" — и твердой рукой ухватила другую бутылку.

Новая форма эмоциональной информации.

Из рук забравшей нас милиции нас вырвали солдатики. „Куда-куда! — сказали они милиционерам. — Не тех вяжете. Эти с нами. Богодулов вяжите, а эти, видите, с нами едут. В Менделеево, в Менделееве. Мы им барак сдаем".

Барак, как я уже говорил, нам нравился.

Ревел в болотце за окном мощный хор жаб, по серым стенам прихотливо сползали капельки конденсата. .Из небесного тропического жара, с ревом, как тот же хор жаб, заходил на посадку голубой „ИЛ-14". Друзья-солдатики никогда не оставляли нас. Судя по разным именам, они часто менялись, но количественный состав всегда оставался ровным. Они помогали нам в ремонте, они с удовольствием дегустировали кессоновку, они полностью взяли на себя кухню — всегда там что-то жарилось и варилось.

Скука, служебная курильская скука сводила солдатиков с ума, они мечтали о жизни активной, заполненной, и они ее получили. Кстати, один из солдатиков оказался большим любителем техники, он обожал механические и кибернетические системы, он сам так сказал, и Серега тут же предложил ему построить машину, достаточно точно фиксирующую интеллектуальную мощь.

— Человека? — спросил солдатик.

— И женщины тоже, — уточнил Серега.

— Это правильно, — заявил другой солдатик, удивительно похожий на первого. — И мы проверим интеллектуальную мощь Кислюка.

— А это кто?

Солдатики переглянулись. Серегин вопрос их смутил. Они и мысли не допускали, что существуют в природе люди, ничего не слышавшие о Кислюке.

— Наш сержант.

Впрочем, в добром местоимении „наш“ особой сердечности не прозвучало. А когда в барак заявился сам Кислюк, солдатики привычно стушевались. Они забились в самый пыльный и темный угол и посверкивали оттуда глазами, смягченными дозой кессоновки.

Усатый Кислюк, посопев, принял из рук Сереги полный стакан.

Не закусив, он утер усы широкой ладонью и только после этого хмуро осмотрел меня, выпестышей, Серегу, забившихся в угол солдатиков и большую машину для фиксации интеллектуальной мощи человека и женщины. Серега и его помощники построили машину из велосипедного колеса, ржавых шестеренок, подобранных на свалке, обрывка капроновой сети, поплавков, обломков стабилизатора, скорее всего бомбового, кожаных блоков, аккумулятора, цветных проводов, вполне еще работающего вольтметра и старого облупленного автомобильного рожка. В машину был встроен и карманный магнитофон Сереги, снабженный наушниками. Ну и кто-то бутыль из-под виски „Сантори" внутрь сунул. Бутылка хрустально отвсечивала.

Кислюк вторично утер усы:

— Это что?

Ему объяснили.

Пропустив для смелости еще один стакан кессоновки, Кислюк приказал: — Включайте!

Но стрелка вольтметра, мгновенно отзывающаяся на любое наше прикосновение к специальным выводам, на этот раз даже не шевельнулась.

Кислюк удивленно хмыкнул и кивнул одному из солдатиков — самому тихому и незаметному, призванному на действительную срочную службу с самой тихой и незаметной окраины самого тихого и незаметного села самой тихой и незаметной области, затерявшейся где-то на крайнем севере.

Солдатик тихо, почти незаметно прикоснулся к выводам и стрелку вольтметра зашкалило.

Взоры всех вновь обратились на Кислюка.

Сержант хмыкнул, утер усы, и уже с некоторой опаской прикоснулся к выводам.

Стрелка даже не шевельнулась.

— Заклинило, — хрипло сказал Кислюк.

— Нет, — мудро покачал головой Серега. — Просто ты не мыслишь, сержант.

— Но я же существую.

— Мало ли что, — туманно возразил Серега. — Мыслить и существовать это не одно и то же.

Кислюк задумался.

Он собственно не настаивал на какой-то там своей особой разумности. Он считал себя существом коллективным. Армия умна, значит, и он умен. Сам по себе сержант имел право не мыслить. Это в порядке вещей, ничего страшного. Настоящий сержант, пояснил он Сереге, прост как дыхание. Коллектив позволяет ему все свои силы отдавать работе. Выходить на уровень самостоятельного мышления сержанту вовсе не обязательно.

Высказав эту мысль, сержант Кислюк победительно заглотил еще один стаканчик кессоновки. Он пил как аристократ — один. И как аристократ заинтересовался валяющейся на нарах книжкой.

Эми Сяо.

Он наморщил лоб, но, видимо, среди его знакомых поэтов поэта по имени Эми Сяо не оказалось.

Тихо на Нанкин-род, в тумане горят фонари. Холодно. Дождь идет, до костей пробирая рикш...

Все ждали, что, хватив еще стаканчик, сержант уйдет, но Кислюка здорово заинтересовал Серега.

Раньше Кислюк явно не встречал таких интересных людей.

Большой лоб, голубые глаза, казенные, пузырчатые, закатанные до колен штаны, распущенная рубаха, но колокольчик в петлице! Колокольчик в петлице!