Снова могу бросить на стол карты крапленых причин и следствий.

Нынешним летом „Приамурье“ сгорел в японском порту, погибли люди, одиннадцать человек, немного для такой махины, но смерти, как известно, не бывает ни много, ни мало, это категория не количественная. Кто не сгорел, тот вел себя мужественно, комсомольские со всей страны вожаки были тогда в пассажирах. Сначала-то написали, мол, вели они себя там по-скотски, то ли танцевали на трупах, то ли барахла нахапали, но потом опровергли — утка — наговор снят.

Полыхнул теплоход и, как любят писать писатели, высветил.

В Толмачево — ба, какими судьбами, дружок, корешок, институтский еще помет, Жизнелюб. А чего удивляться, я давно уже привык встречать знакомые рожи везде, везде, где ступает нога человека. Еще одна особенность большого города, каждый с каждым повязан, скучно даже перечислять, как и почему все мы друг с другом повязаны. Но суверенное чувство интимности собственной жизни словно б топорщится, восстает, каждый знакомый, как террорист, покушается на единственность, на неведомость моей судьбы, причем именно своей судьбой покушается, ладно-ладно, тоже пускай единственной, ничего против, только какая ж тогда сила нас сводит нос к носу, сталкивает небрежно, заставляя коситься, ревновать, клеймить, как нарушителя конвенции, заставляя понимать судьбу свою шлюхой, дарующей без разбора, а как же любовь, маешься ты, отсчитывая сполна, какими судьбами, сколько лет, сколько зим, а я гляжу, знакомый, то ли ты, думаю, то ли не ты...

Большая деревня, большой город, большая страна — почти стихи — плоская, большая, на три океана, на двух континентах, с большим светлым будущим. Не от этой ли огромности люди-то махонькие, метр с кепкой, обрубки человеческие.

Так вот, „Приамурье“, из зимы в лето, около трех сотен комсомольцев с ничтожным процентом несоюзной молодежи из городов Сибири и Дальнего Востока, отрабатывая и свои кровные, и профсоюзные денежки, замкнутые в одной посудине на акватории мирового океана, отдыхали по незыблемому для россиян принципу — чтоб было что вспомнить — истово, словно в последний раз, пьют, пляшут, случаются, завтрак, обед, ужин, загорают, фотографируются на фоне экватора, в обнимку и порознь, подогнув ножку или скрестив руки, перетягивают канат, маются от безделья, все в те же волны поплевывая с похмелья, которое на океанском ветерке переносится не в пример сухопутному легче.

А я в начальниках, а я замдиректора круиза, благодаря связям, благодаря все той же веревочке, которой накрепко с другим институтским дружком повязан, Закадычным, и тогда уже тот высоко взлетел, и по сей день летает-парит, от щедрот роняя своих. На лету я все схватывал, цельный был тогда, хрусткий, словно огурчик, словно малосольный в рассольчике огурец, словно молодецкая в честь комсомола и дружбы чарка, словно тот же ядреный рассольчик с утра, словно сонно-внимательный взгляд по службе, словно с клекотом минералка, словно слово „товарищ“ поперед каждого слова, словно преемник и продолжатель, песенки напевал только Лещенко, только Иванова Олега, тогда новосибирского, мол, хлеба горбушку и ту пополам...

Как начальник, как приближенный, выпивал я по начальству и с приближенными: с директором круиза, многоопытной, сама беззаветность, дамой владивостокского комсомола, с капитаном-корейцем, замечательно улыбчивым, точка-тире вместо глаз, с первым помощником, седовласым вальяжным джентльменом, с помощником по пассажирам, бесстыжим чертякой, болтуном и баловнем, с главным механиком, молчуном, с элегантным коком, с руководителями групп, массовичкой, музыкантами, фотографом, с кем-то еще и еще — по ранжиру. Ну, а как и тогда уже хороший парень, простецкий, как патриот и демократ, выпивал со своими земляками и землячками, и другими хорошими простецкими ребятами из городов Сибири и Дальнего Востока, потому что вдали от родных берегов особенно остро чувствуешь локоть друга, колено подруги — пахал на износ.

Двух москвичей и одного ленинградца недолюбливали мы как столичных штучек. Я и по должности бдил, лично опекал, владея секретной информацией, будто некогда некий москвич покинул борт „Приамурья" или другой какой борт в самый что ни на есть тихий, можно сказать, зловеще-тихий предрассветный час, около пяти утра, завернув акваланг в одеяло, вышел на корму, а горничная, которая в это самое время разговаривала о пустяках с пассажиром, спросила, куда, мол, в такую рань, по-дружески, по-советски, как товарищ товарища, раз уж застукали с пассажиром, никак на тот берег собрался, со смешком спросила она, и мысли не допуская, а он, стервец, а он, отщепенец, нашелся ведь как, — ага, говорит, собрался, мимо них — шасть, в водичку — бульк, даже акул не испугался, порошок, наверно, специальный запас, вражья морда. Доплыл до ближайшего острова, долетел до Канады, кажется, к родственникам, и оттуда уже облил с головы до ног первое в мире государство социализма, через голоса облил, а потом — что-то там не сложилось — запросился обратно, на что отвечено было, как ушел, тем же путем и возвращайся, милости просим. Поэтому надо бдить, денно и нощно, за борт поглядывать, вдруг возвращенец вынырнет, или другая диверсия.

Про выпивку с начальством, конечно, я подзагнул. Был один лишь официальный прием по поводу начала круиза, устроенный пассажирской макушкой, с приглашением морского начальства, а потом, на подходе к Владику, капитан с помощниками пригласили на банкет макушку. В промежутке тоже по чуть-чуть, то экватор, то именины, то еще какой ляд, но панибратства ноль. С чистым сердцем могу объявить, что „Приамурье" — единственное за мою жизнь место, где встретил я настоящую дисциплину, истинную доблесть субординации, впервые не вызвавшей отвращения. Разумеется, с поправкой на сухопутный наив туриста, не читавшего даже Конецкого.

Туристы загорают на палубе, а матросики, бедолаги, загорают в работе, драят, скоблят, красят, час за часом, день за днем, опускают шлюпки, поднимают шлюпки, разматывают бегом пожарные шланга, сматывают пожарные шланги, снова драят, красят, скоблят, да еще, по приказу, в самодеятельности выступают, причем талантливо выступают. То же самое и горничные, убирающие каюты словно свадебную светелку, и учтивые бармены, и стремительные официантки, и начальство, не позволяющее себе небрежения — такого на жаре простительного — в одежде. Русский флот, вот оно, вот чем славно было Отечество, парусилась во мне тихая гордость.

Причем все это на фоне откровенного сумасбродства пассажиров. Даже Нептун — Жизнелюб — которому весь трезвый день самозабвенно строчил я всякую рифмованную чушь, постыдно провалил мероприятие, опозорил, зарезал, двух слов, мерзавец, связать не смог, нажрался, как свинтус, в шлюпке еще, бог морей, ядри его, корона набок, борода вразнотык, ну что, говорит, мужики, вмажем да песняка, с ног летит, русалок голеньких лапает!.. Потом-то вывернулся, мол, неопытность подвела, дед морозом был, ничего, за милую вокруг елочки душу, а здесь специфика, в шлюпке солнце от воды отражается, не в пример жарче, чем на палубе той же, печет, захватил, конечно, для храбрости, не акулам же выбрасывать, кармана нет, мантия да борода, корона да трезубец, куда водку девать, вот и не рассчитал маленько, а так ничего, капитана, конечно, зря лобызать полез, зря, чего там, да и русалок — это... тоже зря — так кто ж его знал, что пекло такое, экватор, специфика... Эх, да чего теперь, такой текст пропал.

Полыхнул „Приамурье" в газете, почему-то не удивив, почему-то слабой моей душонке подумалось сразу, он и должен был сгореть, странно, как раньше еще не сгорел, да в том же приснопамятном круизе. Вряд ли бы кто из нас спасся, вряд ли, среди акул в теплой воде, среди холода в холодной, в панике, крике, давке, никакая, самая железная дисциплина команды не образумила б угарную эту толпу.

Жуть берет, как вспомнишь все это хитросплетение коридоров, развязок, переходов, узеньких крутых лестниц. За восемнадцать дней я, например, так и не сумел освоить эту систему, позорно всюду опаздывал, позорно плутал, протоптал тропинку туда и сюда, вынужден был всякий раз находить исходную точку, чтобы потом уже двигать туда и сюда. Начитавшись про „Адмирала Нахимова", очень просто вычислить пожар „Приамурья".