„Ты меня уже больше не любишь?.. Эй, сибирский медведь? Ваня!..“ А в пьяном бреду, на пределе гаснущего сознания, как-то все получается лихо, и коротенькая, облитая французскими духами женщина, блаженно улыбаясь, целует его всего...

Наконец, они вернулись в Москву. Здесь лили дожди, стояло раннее холодное лето. Но Шубина ждала и радость — оказывается, его картины были уже в Будапеште, в Венгрии. И сам он получил в Союзе художников предложение хоть завтра лететь туда за счет приглашающей стороны. Так Иван Шубин впервые попал за границу.

Хоть Венгрия и не капиталистическая страна, а, так сказать, страна социалистической демократии, она разительно отличалась от тогдашнего СССР, да и ГДР с Кубой ей в подметки не годились. А уж столица — Будапешт — была в те годы, как говорят знающие люди, самым чудесным и вольным городом в Европе, не считая, разумеется, Парижа, ну, еще Вены... И здесь в аэропорту Ивана встретили три девушки-венгерки, поднявшие над головой картонки, на которых было написано синим и красным фломастером: „Шубин“, ,,Shubin“, „Иван“. И повезли черноглазые красавицы молодого русского художника в роскошную гостиницу „Астория“, и угостили там холодными невиданными напитками, и переглядываясь, ласково смеясь, щебетали на диковинном языке, который ни на какой другой не похож...

На этом же языке выходившие в Будапеште газеты хвалили картины Шубина. Одна из девушек — Илона — немного знавшая русский, переводила, от недостатка слов играя пальцами, как на пианино, и хохоча над собой. Шубин в те годы был, конечно, дерзкий художник, красок не жалел, работал мгновенно, и были у него таинственные удачи, которые что-то изображали, что не передашь словом — даже на волшебном венгерском языке... И надписи на русском были придуманы самим Шубиным очень кстати: „Не пугайся, это я“, „ф“, „Розы, раны и ветер“, „Луна=хулиган“, „Приди ко мне босая“, „98765432100000...“ и т.д. Венгры толпились возле картин и с обожанием разглядывали синеглазого высокого Ивана. Разумеется, здесь знали об его участии в бульдозерной выставке, и о том, что знаменитые физики благоволят к нему, но, люди ревниво-самобытные, венгры должны были- сами составить мнение... Иван получил в гостинице от устроителей выставки немного денег на карманные расходы, но ему было сказано, что он получит большие „форинты” дома, когда венгры оформят с Министерством культуры СССР договор на покупку-продажу картин Шубина...

Переписка между Будапештом и Москвой шла долго. Иван давно уже вернулся домой, в Сибирь, и лишь осенью ему позвонили из Москвы, что он, если будет в столице, может зайти в бухгалтерию Министерства культуры... Оказывается, венгры попросили семь его картин, и какой-то австриец — две картины... И вот Иван получил в окошечке, напоминавшем полумесяц, очень, очень маленькие деньги. Мечты о шубе для Марии рухнули. И надежды привезти девчонкам какие-нибудь сладости. Как объяснили позже коллеги, процентов девяносто гонорара забирает себе государство... А валюты — и того больше. Скажи спасибо, что на чужую жизнь посмотрел...

Посмотрел, но какой ценой! Тогда, после Венгрии и юга вернувшись домой, Иван в первую ночь опозорился в постели с милою Марьей, которую любил до самозабвения... Жена тихо плаката ночью, но ей и в голову не пришло, почему это он так ослаб.

— Перелеты?.. -— шептала она, гладя его лохматую голову. — С иностранцами пришлось много пить?.. Не досыпал?.. Труженик мой!..

Но когда и дома он стал чуть не с обеда заливать в желудок коньяк (говорят, помогает), и пошла носом кровь, и руки дрожат и, и всегда сдержанный Иван начал сквернословить, материться по любому поводу, даже стоя перед мольбертом, жена встревожилась всерьез:

— Что это с тобой? Может, в больницу ляжешь?.. — Она не произносила слова „алкоголизм", „лечение", но Иван понимал, что она имеет именно это в виду. А он пил от стыда, от тоски. Ему казалось — он грязен с головы до ног... Слава богу', к осени Сталина, по слухам, влюбилась в молоденького еврея Тимкина, рисовавшего что-то вроде кинокадров на картонках, и загорелась тайной мечтою уехать с ним из СССР... Господи! Ей, коммунистке, надоело здесь?! И она была умнее, тоньше, чем Иван думал о ней? Дай ей бог счастья! Иван облегченно вздохнул и, получив „венгерские" деньги, не стал ей звонить, а позвонил Илье Городецкому, с которым и пропил часть гонорара. А когда ближе к зиме узнал, что несколько его картин увозят вместе с картинами других русских „гениев" в Париж (наконец-то!), решил, что и сам туда полетит. Довольно нагло позвонил из родного города в столицу, в Союз художников, но его ошарашили новостью, что документы его неожиданно остановлены. Оказывается, к этой поре еврей Тимкин со своей законной женой выехал в Израиль, выехал тоже не просто, со скандалом, подключив мировую прессу... и его не пускала, конечно, „шоколадница", нажимая на нужные рычаги... И документы Шубина теперь мертвым грузом лежали у ее друзей, в МВД или КГБ, кто знает. И она, злясь на весь мир, разумеется, ждала, когда Шубин объявится с повинной... А Шубин плюнул на Париж и вернулся в Сибирь. И бросил пить. Написал пять или шесть очень сильных работ... Написал бы еще, но из Москвы уже летели телеграммы: Франция ждет советского художника Шубина. В газетах „Юманите", „Пари матч" и других сообщали, что Шубин сидит в лагере... По этой причине необходимо срочно развеять клеветнические измышления западных щелкоперов и лететь.

И Иван полетел в Москву. И выехал — конечно, со Сталиной — во Францию. И снова были бессонные ночи, шоколад и шампанское... она как с ума сошла, часами длились допросы в постели, полные ревности и почти ненависти... и снова они, обнявшись, сгорали... Иван даже толком не разглядел Парижа.

Выставка русских авангардистов имела средний успех, и это озадачило Ивана. Очевидно, к этому времени слишком много „обструкцинистов" появилось в галереях Запада... „Надо искать новое", — подумал Иван. По правде сказать, его давно тянуло к реализму, к суровому, как топор, письму... Он лежал посреди Франции, положив голову на упругие, как воздушные шарики, груди Сталины и пил тошнотворный, как духи, ликер — теперь она любила ликеры — и не откликался на ее ищущие губы, ищущие руки. „Хватит. Пора прощаться. Это уже мерзко."

И Сталина, видимо, поняла — это конец. Хоть они еще спали ночь-другую вместе, но, когда вернулись в Москву, расставание в аэропорту получилось спокойным и холодным.

— Пока...

Для Ивана наступило время поиска новых сюжетов, новой техники письма. Мария не могла нарадоваться — Иван работал. Старшая дочь села читать „Историю Государства Российского" Н.М.Карамзина — Иван купил на барахолке старинное издание. Младшая дочь училась играть на пианино. В дом пришел мир. Ивана Москва не забыла, пригласили в „демократический" Берлин (он не поехал), пригласили в Монголию (не поехал), а на Остров Свободы полетел... И вот однажды, под Гаваной, на берегу неправдоподобно синего и горячего моря, в ресторанчике, под белыми зонтиками он увидел Сталину. Она ничуть не изменилась, сидела за столиком с рыжим бородачом, похожим на маленького Хемингуэя, они пили, глядя в глаза друг другу, и целовались. Ивана передернуло — и здесь, за тысячи километров от Родины, те же лица!.. Художника этого он также знал — из Харькова или Киева... Иван хотел отвернуться, но зоркая Сталина его увидела и, этак мило зевнув, махнула коротенькой ручкой с перламутровыми ноготками, острыми, как школьные перья:

— А вот еще... из СССР. Вас, кажется, Владимир зовут? Или Иван? Знакомьтесь. — Она повела ласковыми глазами в сторону бородача. — Оскар. Пока еще не Оскар. Н-но...

Мужчины пожали друг другу руки, и Шубин заспешил прочь...

Больше Сталину он не встречал. Сменились генеральные и прочие секретари, развалилась партийная машина. Грянули новые времена с танками и переворотами...

И по мере того, как менялась страна и рушились многолетние химеры, Иван возвращался к реалистическому письму. И не потому, что нынче бояться стало нечего, а потому, что время игр, зашифрованных кукишей в кармане кончилось...