— А что ковать? -—удивился Иван.
— Ты адиот?..
Разумеется, и речи не могло быть, чтобы он о чем-нибудь попросил Сталину. Но жизнь у Ивана становилась все более безотрадной. На родине, в провинции, после известной статьи в „Правде", его перестали допускать даже на обзорные выставки. Ни одну картину — даже пейзажи — у него не покупали. В Москве тем более ему дорога была закрыта. Правда, по слухам, кое-кого из „обструкцинистов" принялись выпускать на день-два за границу, чтобы показать окружающему миру — и у нас художники „хорошие и разные". Но попасть в число выпускаемых было все равно что выиграть в лотерею машину „Волга". И все же, как становилось ясно, в этом труднейшем деле могла помочь молоденькая женщина со строгими глазами. Но от нее все время сладко, удушающе пахло духами, видимо, французскими... И у нее были кривые ножки... И когда она смеялась, губы у нее становились бесформенными... И она была совершенно безумна, когда попадала в постель с нравящимся ей мужчиной, становилась бесстыдной и смелой, как нагая Свобода на баррикадах (по картине Делакруа):
— Вперед!., только вперед!..
От великой тоски и растерянности Иван, конечно, пал перед ней. Однажды все же потащился с московскими художниками на собрание, где выступила Сталина. Говорила она, как все чиновники, слова официальные, скучные, но губы ее при этом слегка улыбались, щечки смущенно алели (тогда еще не было модой сильно мазать румянами скулы), и многим в зале казалось, что она как бы в святом сговоре с ними. „Умница, ты говори, говори... — наверное, думали они. — Мы понимаем, ты обязана так говорить, но ты поможешь нам, защитишь нас..." Конечно же, все ‘понимали — Сталина мелкая сошка в окружении всесильного Гришина, тогдашнего секретаря ГК КПСС, но и она что-то могла... Списки составляются внизу, а уточняются наверху. Один раз не пройдет фамилия Шубина, во второй раз, глядишь, проскочит...
— Только ничего сейчас без моего ведома не предпринимай, — шептала Сталина, ночью виясь лозой в постели вокруг опечаленного мерзкой жизнью Ивана. — Дай слово — никаких выступлений!., никаких, боже мой, интервью... даже в компаниях — молчи!..
„Молчи, скрывайся и таи и чувства, и мечты свои..." — вспоминал Иван слова Тютчева и, зажмуривая глаза, кивал. И летел столбиком от стыда в колодец, в пропасть. Женщина была горячая и гладкая, как целлулоидная кукла. И конечно, глупа. В спальне у нее висели наивные подражания Сальвадору Дали, „сюрреалистические" перлы, что, наверное, шокировало ее партийных сослуживцев... Какая храбрая! Хотя вряд ли они сюда допускались. ..
Забежав днем на почтамт, Иван писал домой жене, что задерживается в связи с возможной выставкой, но Сталина не торопилась. Шубин уже месяц болтался в столице, но ни в Москве, ни, тем более, в Берлине или Гаване его работы не были заявлены. Правда, неожиданно ему выдали путевку в Дом художников в Подмосковье, где у него теперь была — хотя бы временно — светлая мастерская, вокруг краснокирпичных хором росли медноствольные сосны, как бы облепленные медалями... неподалеку текла прозрачная, тенистая речка, работала прекрасная дешевая столовая... И разумеется, отныне сюда каждый вечер, в сумерках, как бы инкогнито, в темных очках, приезжала, лыбясь издалека, с зубами, смуглыми от шоколада, в облаке сладких духов, Сталина. Начинались теплые светлые весенние ночи, набухли вербы, томно бормотали вороны... и однажды Сталина вдруг твердо заявила Ивану:
— Ты женишься на мне!..
Иван поперхнулся густым, как мед, вином. Это уже было чересчур.
— Не хочешь? Я тебе не подхожу? Да мы с тобой созданы друг для друга! Тебе хорошо со мной в постели? Так у тебя бывает и с твоей женой? Или со мной лучше? Не красней ты, как красная девица... иди ко мне!.. — Смущенный этими разговорами, Иван лежал голый, лицом вниз, и липкий запах французских духов, и коричневые пятна от шоколада, съедаемого в постели, окружали его. Эти коричневые пятна напоминали ему иные коричневые пятна, потому что в пылу страсти любовники использовали эти простыни, как попало. — Я не красива для тебя? Не умна?
Он молчал. Самое странное, что Сталина в иные минуты ночью жарко нравилась ему своей неистовостью, загоралась от малейшего прикосновенья, как порох... Иван вспоминал свою жену, бледную Машу, родившую ему двух дочерей... и стыдился, что вспоминает, как бы сравнивая, и успокаивал свою душу тем очевидным фактом, что он любил Машу, нежную, тихую, верную... Но тут-то что делать? Хватит, поблудил. „Восстань, пророк... и виждь, и внемли...“ И хлопни дверями.
— Хорошо, — сказала Сталина. Все-таки женщины чуткие твари. — Я не хочу давить, милый. Я сейчас о другом. Ты устал... я устала... Давай съездим вместе на море... как бы в свадебное путешествие. И ты решишь. Кстати, где твои картины?
— Картины? Которые?..
— Ну... лучшие... — она смотрела на зеленую в темноте люстру.
— У Илюшки... — Действительно, холстов двадцать и десятка три картонов стояли в лаборатории у Иванова земляка Ильи Городецкого, работавшего в Институте теоретической физики. Там втихаря уже прошла выставка Шубина, и на ней были иностранные журналисты, но академик Н., друг и покровитель Ильи, попросил их пока не писать на Западе о картинах Шубина — есть надежда, его выпустят с выставкой. И Запад молчал. — В институте.
— Я знаю, — сказала Сталина и повернула Ивана к себе, и, оседлав его сверху, приблизя лицо, смотрела ему куда-то в переносье. И трудно было понять, знала она, где холсты Ивана, проверяла его или только сейчас услышала. — Дай Тане его телефоны и купи завтра нам билеты до Сочи. Деньги на тумбочке, в конверте... потом рассчитаемся... Лучше поездом, на СВ...
На следующий день Иван сдал мастерскую администрации Дома художников, поехал в город, передал подруге Сталины, Тане Фадеевой телефон Игоря, а вечером они уже со Сталиной катили в мягком вагоне на юг... На столике лежал шоколад в синей обертке с золотыми буквами, в пузатой бутылке тускло мерцал черно-золотой коньяк... И снова была ночь. И шарящие, по узкому купе прожектора станций...
Хоть на песчаном пляже юга было еще холодновато, но плотное, чистое, стекловидное тело моря восхитило Ивана. В обжигающей воде он как бы грехи свои омывал. Сталина не купалась, она сидела, кутаясь в кофту, и ждала, когда они пойдут в свой номер-люкс... Белые пароходы, первая ягода, цветы — все поначалу было сладостно после злой суетной Москвы. Но уже на третий-четвертый день Ивану стало тяжко: он без Маши видит всю эту красоту, ест эти овощи и фрукты... К тому же перед самым отъездом из Москвы Иван получил от жены телеграмму. Мария болела (но на работу ходила), в магазинах пусто, старшая дочь отбивалась от рук, рассказывала, говорят, в школе, политические анекдоты... А он здесь валялся с чужой женщиной до изнеможения и опустошенности, до омертвелости губ в постели, на которую изобретательная Сталина насыпала сладкие лепестки роз... В минуту трезвости — где-нибудь в четыре часа утра — Ивану становилось страшно: чем же все это кончится? Впереди как минимум две недели... Тайком от Сталины забежав на почту, дал в Москву телеграмму Илье Городецкому: „Илюша, телеграфируй от моего имени Маше: жив-здоров, но я у тебя на дачах института, показываю картины... из-за секретности не мог позвонить..." Телефона в ту пору у Шубиных еще не было, но телефон имелся у соседей, а также на работе у Марии, в химлаборатории... Слово „секретность" в телеграмме, понятно, было заменено каким-то другим словом, Иван сейчас уже не помнил. Но Илюша все понял и послал от имени друга из Москвы не одну, а две телеграммы, успокоил Марию. А однажды и немного денег ей перевел. Илья очень хороший человек. Жаль, он потом уедет в Америку...
Песчаный пляж раскалялся все более и более, Иван подолгу не вылезал из моря, и однажды его, пьяного, вялого, штормовая волна подхватила, как перышко, и, швырнув в коричневую пену, протащила по дну, по. галечнику, содрав до колен плавки... И смешно, и жутко! Нахлебавшись воды, долго кашлял, сидя среди медуз, напяливая плавки, Руки-ноги тряслись. Зачем он столько пьет вина? А потому что не выдерживает, и Сталина дуется до утра:
