Но Коромото, всецело поглощенный лишь тем, что творилось перед ним, не обращал на Эль Мапанаре никакого внимания.

Вдруг, совсем неожиданно, он увидел, как на плечо Педро Мигеля, поднявшегося на галерею, легла рука Сесилио-старшего. Педро Мигель вложил саблю в ножны и почтительно снял с головы шляпу, а лиценциат взял грозного повстанца под руку и повел внутрь дома.

Хуан Коромото облегченно вздохнул и вдруг услышал среди всеобщей тишины, которую сохраняли присутствовавшие при этой сцене повстанцы, зловеще-ехидный голос Эль Мапанаре:

— Гм! Вот ведь надо же, случилось такое несчастье, — остались мы, бедные негры, без своего командира. Потому как, коли меня не обманывают мои глаза, братец наш, который вошел в эту дверь, назад уж наверняка не выйдет, и это так же верно, как то, что вошел он со шляпой в руках.

Чувства, которые побудили Педро Мигеля отправиться на войну, вовсе не способствовали его желанию скорее завершить ее, ибо, ведя войну, он не подчинялся естественному ходу событий. Его ненависть к белым оказалась сплошной фикцией, самообманом, который он просто не замечал, несомненно, потому, что ненависть эта возникла не в его душе, истерзанной размышлениями о своей ничтожности в сравнении с предметом своей любви, а была порождена условиями: грозной атмосферой борьбы, в которой жили и совместно сражались и негр и белый.

Личный конфликт Педро Мигеля был разрешен уже в тот момент, когда он ушел на войну, но даже в этом случае его конфликт представлял собой всего лишь часть общего конфликта, столкновения двух рас, разрешить которое было призвано насилие. Увлекаемый движением поднявшихся масс, Педро Мигель взял в руки оружие, ненужное для его личной защиты, и это оружие сделало его жестоким, но не только чувство жестокости побудило его войти в Большой дом. Вот почему он вложил саблю в ножны, как только услышал обращенные к нему слова Сесилио-старшего:

— Храбрец против овец! Зачем столько оружия, чтобы проявить силу воли, которой тебе не хватало в ту минуту, когда ты мог воспользоваться тем, что уже было твоим. Тут ты уже давно все завоевал, и напрасно ты так грозно размахиваешь саблей там, где тебя так любят. Спрячь ее, парень, и брось угрозы! Не смеши людей, которые ожидают тебя, чтобы ты пролил вместе с ними слезы у смертного ложа того, кто только что почил навеки. Поплачь вместе с нами.

Но, конечно, не только глубокое уважение к Сесилио-старшему и к его словам заставило Педро Мигеля вложить саблю в ножны; просто пришло время сложить оружие. Педро Мигель Мститель мог быть грозным партизаном, пока действовал на поле брани, пока нужны были заурядные качества воина: храбрость, хитрость, умение подавлять подчиненных, порождающее послушание и преданность. Горький опыт, накопленный за четыре года войны, ясно показал Педро Мигелю, что он обладал лишь способностями командира, кстати сказать довольно ограниченными, он воочию осознал всю ничтожность своих усилий перед величием (очень туманной для него) революции, ради которой был произведен вооруженный переворот.

Мятеж уже переставал выражать идеи революции; во главе движения оказались различные ничтожества, которые не могли принести никакой пользы народному движению; напротив, они уводили его в сторону от намеченной цели. Можно было подумать, что столько крови было пролито только ради возвеличивания этих жалких людишек. Педро Мигель прекрасно отдавал себе отчет во всем этом — вот почему он решил сложить оружие.

В свою очередь, инстинкт верно подсказал Эль Мапанаре, что наступила благоприятная минута, когда можно воспользоваться поражением грозного повстанца, который не сумел извлечь выгоду из своего преимущества в битве у Лос-Апаматес.

У него осталось всего лишь трое из его верных капайцев, грозных ягуаров, для того чтобы нанести задуманный им вероломный удар в спину. А среди сотни оставшихся в живых после последнего сражения повстанцев едва ли двадцать человек по-прежнему сохраняли верность Педро Мигелю. Остальные были из отрядов Семикожего, Схоласта и прочих мелких главарей, которых Педро Мигелю удалось объединить под своим началом.

«Два десятка, не больше, — размышлял Эль Мапанаре, делая свои мрачные подсчеты, — и среди них больше половины скорее пойдут за Коромото, чем за Педро Мигелем. Так что, разбив это звено в цепочке, как были разбиты два другие в бою при Лос-Апаматес, исчезновения которых никто и не приметил, так было все чисто сработано, можно будет, как говорится, прибрать к рукам и всю остальную цепочку. И вся она достанется его милости, находчивому человеку. И кто же это такой человек, прямо ума не приложу? Скажи, боже правый? Коли таково твое желание, так сотвори все, как в молитве».

И события не преминули прийти на помощь находчивому человеку.

Выстрелы и крики: «Да здравствует правительство!» — вывели Педро Мигеля из глубокой задумчивости: он сидел у смертного ложа Сесилио.

Выхватив из ножен саблю, Педро Мигель выбежал из комнаты. В окно он увидел, как рухнул со своего коня верный Хуан Коромото. Педро Мигель пересек галерею и бросился вниз по лестнице.

Между повстанцами и передовым отрядом майора Сеспедеса, который подходил с новым пополнением, завязался жаркий бой. Майор явно хотел взять реванш за поражение в Лос-Апаматес. И Хуан Коромото первым ринулся в бой, но вдруг откинул назад руки, словно его ударили в спину. Сбегая по лестнице, Педро Мигель слышал, как вокруг него свистели пули, которые никак не могли принадлежать врагу и которые даже не летели в сторону неприятеля. Продолжая сбегать вниз по лестнице, взбешенный предательством своих людей, Педро Мигель глазами разыскивал негодяя, который вел по нему стрельбу. Но ему не удалось добежать до последней ступеньки, по ним скатилось уже бездыханное тело… А вокруг под свист пуль пронесся неистовый вопль:

— Да здравствует Эль Мапанаре!

— Революция, возглавляемая федералистами, победила, — рассказывал Сесилио-старший Педро Мигелю. — А я-то возвещал ее приход, называя ее Великим Сеятелем! Пеплом, смешанным с кровью, покрыла она нашу страну. А в сердцах оставила неизлечимые раны.

Он умолк на миг и снова продолжал рассказ о событиях, происшедших с того памятного утра:

— Двое из горстки оставшихся верными тебе людей смогли ускользнуть из отряда, который бросился преследовать авангард правительственных войск, а потом вступил в бой с основными силами Антонио Сеспедеса. Они помогли мне перенести тебя в дом и оказать тебе помощь, и снова наша домашняя сестра милосердия, наша Соль Семьи, стала ухаживать за тобой. Мы наспех похоронили Сесилио-младшего в том месте, которое я однажды показал тебе, и тут же, узнав, что победа досталась Эль Мапанаре, поспешно покинули наш дом, Ты был совсем плох и часто громко бредил. Твои верные негры несли тебя в гамаке, и мы с Луисаной шли пешком по объятым огнем плантациям. В свое время мы легко отделались от знаменитых красных петухов Педро Мигеля, а теперь за нами несколько дней подряд, без передышки, гнался Эль Мапанаре, готовый выжечь весь лес, лишь бы поймать нас; кроме того, нам грозила опасность попасть в руки бандитам, которые вместе с Эль Мапанаре завладели всем Барловенто. Луисана героически старалась вырвать тебя из лап смерти, словно она начисто забыла о своей десятилетней безуспешной битве с нею у постели Сесилио, и я, как мог, ободрял ее в этой борьбе — единственное, что мне оставалось делать. Другой жизни у меня не было и не будет, а в этой у меня не хватало сил на то, чтобы лелеять какие-то надежды.

В заключение он добавил:

— И вот мы здесь (хорошо, что ты поправился) ждем не дождемся фелуки, которая должна увезти нас из этих страшных мест.

Они сидели в домике рыбака, на берегу тихой бухточки, защищенной от морского ветра виноградниками. То был суровый скалистый берег, на который набегал уже усмиренный прибой, разбивавшийся о грозную гряду рифов, оторванных от гор в результате чудовищного доисторического катаклизма. Тоскливо-печальный безлюдный берег был так созвучен меланхолии, охватившей выздоравливавшего повстанца.