Во времена папы Бонифация[92] у одного из его кардиналов состоял прислужником некий попик, который не то что не знал по-латыни, но едва умел читать. Желая вывести его в люди, названный кардинал велел ему написать прошение, чтобы исходатайствовать у святого отца какой-нибудь бенефиций. И, зная хорошо неотесанность нашего попика, он сказал ему: «Поди сюда. Я велел тебе написать прошение и хочу, чтобы ты передал его святому отцу, и сам сведу тебя к нему. Ступай смело, хотя он и спросит тебя кое-что по-латыни. Если ты сам сумеешь ответить на то, о чем он спросит, отвечай и не бойся; если же не поймешь вопроса и не сумеешь ответить, то взгляни на меня – я буду стоять подле папы и подам тебе знак насчет того, что ты должен говорить, так что ты меня сможешь понять. И как ты поймешь меня, так и отвечай».

Попик, который сумел бы лучше съесть чашку бобов, сказал: «Я сделаю так».

Кардинал составил прошение, передал его попику, привел его к папе и представил его святейшеству. Бросившись на колени, попик подал ему прошение. Кардинал стал подле папы и повернулся к попику только для того, чтобы подать ему знак насчет того, что ему следует говорить, если понадобится. Когда папа принял прошение, он его прочел; и, взглянув на названного клерика и соображая о том, что бы это был за человек, спросил его: «Quid est Terribilis?»[93]

Услышав это столь страшное слово и не зная что ответить, клерик смотрел на кардинала, который двигал рукой, как делают, когда кадят кадилом. И клерик, подумав над знаком, который ему подавали, сказал развязно: «Это то, что у осла, когда оно напряжено, святой отец».

Услышав это, папа как будто сказал: «Он ответил, как мог. И что может быть страшнее этой вещи?» И сказал: «Fiat, fiat»,[94] и, обратившись к кардиналу, промолвил со смехом: «Уводи его; fiat, fiat».

Так и было сделано.

Как невежественен был этот попик, не поразмысливший о том, что и перед кем он говорит, давая свое объяснение! И за это он получил бенефиций! А ведь, если бы он знал что-нибудь, то, может быть, и не получил бы ничего. И, быть может, именно это невежество было причиной достижения им более высокого сана, как это часто случается со многими. В чьи только руки не попадает господь наш, у кого разума меньше, нежели у бессмысленных животных!

Трое флорентийцев в этой новелле знали еще меньше о том, что говорили, нежели попик в предыдущей.

Во время последней войны флорентийцев с пизанцами, когда англичане, державшие сторону пизанцев,[95] направились к флорентийским владениям, некто Джеппо Каниджани,[96] находившийся в ту пору в своем имении в Сан-Кашано, напуганный шумом воды или ветра,[97] какой бывает в плохую погоду, решил, что это может быть шум от неприятельского войска и что ему следует донести об этом флорентийской синьории, чтобы заслужить ее милость. Поэтому, сев на коня, он во весь опор помчался е город и прискакал во дворец приоров. Войдя к синьорам, он сказал, что приехал из Сан-Кашано и что враги со страшным шумом подвигаются к Флоренции.

Синьоры спрашивают его, видел ли он их. Джеппо заявил, что не видел, но слышал их.

– «Как же ты их слышал?»

А тот стал говорить, что слышал сильный шум.

Приоры говорят: «А почему ты знаешь, что шум этот от врагов?»

Джеппо ответил: «Это были либо всадники, либо вода».

Синьоры пожали плечами и поблагодарили его, а он пошел с богом.

Второй случай был с неким человеком по имени Джованини да Пидзано.[98] Однажды, едучи верхом на своей кляче за воротами Сан-Никколо, он увидел несколько волов, которые бежали к названным воротам, и решив, что за ними гонится неприятель, он пришпорил свою кобылу и пустился в город, опережая волов, и проскакал, не останавливаясь, пока не очутился перед названными приорами, которым и сообщил: «Помилуй бог, все сбросившие с себя ярмо волы бегут в город через ворота Сан-Никколо».

Приоры принимают к сведению сказанное им, как и сказанное другим выше, и говорят ему, чтобы он был настороже и почаще приносил им вести.

Третий случай был с неким человеком по имени Пьеро Фастелли,[99] который, хотя и был торговцем, имел, однако, обыкновение, вооружившись арбалетом и облекшись в панцирь, выходить в военное время из города пешком, иногда на милю, а иногда и на две. Случилось так, что, когда англичане находились подле стана пизанцев на равнине Риполе, милях в двух от Флоренции, и в течение нескольких дней стояла ненастная погода, дождливая и туманная, однажды утром Пьеро вышел за ворота на расстояние, может быть, одного выстрела из арбалета и пустил в песчаный берег Арно дротик. После этого он вернулся во Флоренцию, отправился тотчас же к приорам и сказал «Синьоры, я подошел совсем близко к стану врагов и пустил в него дротик к немалому их ущербу; только густой туман не дал мне разглядеть его размеры».

Синьоры переглядываются и говорят: «Пьеро, таких, как ты, нам нужно было бы побольше, чтобы разбить врагов достаточно и пятидесяти таких дротиков. Ступай и старайся стрелять из лука, да приноси нам вести почаще».

Таким образом, синьоры эти были оповещены в течение нескольких дней тремя достопочтенными воинами о трех таких вещах, что против них не устоял бы и Дабуда.[100] И потому, кто привык к торговле, не может знать, что такое война; потому-то коммуны и распадаются, если не живут мирно; ведь, занимаясь своим делом, горожане говорят: «Мы поразили врагов», совершенно так же, как поступает муха, сидящая на шее у вола, которая, когда ее спрашивают: «Что ты делаешь, муха?», отвечает: «Мы пашем».

Гораздо лучше знал то, что говорил о трех вещах с тремя людьми, с которыми у него вышел спор, тот, о ком я расскажу теперь.

Бернардо ди Нерино, прозванный Кроче,[101] был сперва старьевщиком, к был он в ту пору таким крепким и выносливым, что брал в рот скорпионов и разгрызал их зубами, и то же самое делал он с жабами и разным еще более ядовитым мелким зверьем. Что Кроче был совсем особенным человеком, это поймет всякий. Так как он страдал смертельной лихорадкой и постоянно горел, то лекаря, отчаявшись в его излечении, ибо видели, как ужасно он горит, решили подвергнуть его, по его же собственной просьбе, такому лечению: посадили его, раздев догола, в чан с холодной водой прямо из колодца, и в таком виде стали окунать в воду, пока он не начал дрожать и стучать зубами. Продержав его некоторое время в воде, они уложили его снова в постель, и тогда ему сразу же стало лучше, жар спал, и он поправился.

Так вот, возвращаясь к рассказу, скажу, что человек этот, занявшись во Фриуле отдачей денег взаймы, из нищего превратился в богача и вернулся во Флоренцию, где часто вступал в прения с другими, причем говорил им такие вещи, которые смутили бы всякого. И я, писатель, присутствовал при этом трижды, и слова Кроче будут ниже пересказаны. В первый раз это было, когда он поспорил с одним бывшим старьевщиком, как он сам, негодным человеком по имени Фашо ди Каноккьо.[102] Названный Фашо сказал Кроче: «Ты воображаешь себя большим ловкачом, а я не прочь был бы продать тебя на Сорганском мосту».[103]