Позже, когда мы вернулись в деревню и монгол наконец отведал нормальной пищи, я поведал ему всю правду. И даже показал корабли, внутри которых они должны были обрести свободу, только их свобода продлилась бы недолго.

— Возможно, — сказал монгол, взирая на покачивающихся на волнах монстров из дерева. — Для многих из нас это стало бы истинной свободой, после всех тех мучений, которые нам пришлось испытать.

Мы стояли с ним на пристани, когда он назвал своё имя. Хаган. Он честно пытался объяснить значение своего имени, но я особо не вслушивался, меня тревожил его косившийся в сторону моря взгляд. Уходящий за горизонт оранжевый диск казался огромным и необъятным, заставляющий окутывающий воздух двигаться волнами. Природное явление взволновала Хагана, загорелая кожа будто побледнела и покрылась капельками пота. Умолкнув, он встал к солнцу боком и вскинул руки в разные стороны. Они дрожали, как его голова и ноги. Я заметил след от слезы, появившийся на быстро заживающей щеке.

— Мне повезло сохранить зрение, — сказал он, — судьба непросто так повернула меня боком к солнцу.

Его слова мне показались бредом, и я особо не предал значение бессмысленной фразе, с обидой сказанной избитым рабом. Но когда мы выпустили из клеток остальных рабов, к моему удивлению оказалось, что у всех глаза прятались за белёсой пеленой.

— Они смотрели на солнце, каждый день.

Хаган особо не вдавался в подробности, молча собирал припасы в дальний путь, и только моя настойчивость заставила его поведать мне историю про ту слепую женщину, тело которой нам пришлось сжечь на погребальном костре.

Из его рассказа мне удалось понять, что Хаган не обладает полной информацией о своем даре. Да-да, у него имеется дар, и о нём он узнал, когда уже попал в лапы кровокожих. Всю жизнь он подозревал о своей уникальности, но каждый раз, когда получал увечью или глубокие раны на охоте, которые заживали на его глазах, из-за своего невежества чудесное исцеление мужчина списывал на происки местных Богов, которые были в почёте на его земле.

А потом пришли другие боги. Злые и коварные. Они приплыли на страшных монстрах, держащихся тонкими лапами за воду, спустились на берег, и им уже не смог помочь ни один из тех богов, в которых они верили всю жизнь.

Кровь Хагана оказалась уникальной. Он тот же кровокож, только не знающий, что он кровокож. И не умеющий пользоваться даром. Знал бы он свою силу тогда, в день, когда пришли злые боги, обязательно затянул бы кожу в кровавый доспех, а из ладоней пустил смертельные клинки и принял бой до последней капли крови. Но ирония заключается в том, что он и сейчас этого не может.

Я смотрел на его лицо и с удивлением подмечал, что глубокие порезы на его плоти кровоточат.

— Они высосали из меня всё до последней капли, — ответил Хаган, видя мой изумлённый взгляд. — Я хотел бы как ты зарасти броней и убить всех кровокожих на своем пути, но не могу. Они словно забрали мою душу. Испили мой божественный напиток, а пустую бутыль вышвырнули в море. Мои раны не заживают ночами.

Чуть позже я догадался, что все рабы, которых свезли сюда, — кровокожи. Этим объяснялось отсутствие крови на одежде той слепой женщине, переживший два смертельных удара в грудь.

В деревне мы провели несколько спокойных ночей, набрали припасов и выдвинулись на поиски «возрождающегося города». Не «строящегося», а именно что «возрождающегося». Данное уточнение внёс монгол, убедив нас в том, что лично слышал данное название из уст самой судьи Анеле. Поводов ему не верить у меня не было, да и какая нахрен разница, как называть город.

У меня было уйму других вопросов к монголу, и я не стеснялся их задавать. Каждый день я задавал сотни вопросов и каждый день получал сотни ответов, которые рождали сотню новых вопросов. Каждый день дарил новую пищу для размышлений, и подводил меня к мысли, что мы движемся в направлении какого-то безумия. Монгол давал развёрнутые ответы, описывал всё в красках, но мой мозг отказывался рисовать картинку в голове. Образы, линии, стоны, отрывистые крики и бесконечное ощущения ветра, врезающегося в твоё тело каждый день. Казалось, что я слушаю бред сумасшедшего, но опуская глаза на свои руки, и прислоняясь к дереву костяным щитом, выращенным из человеческого черепа, я понимал, что уже сам давным-давно увяз по уши в бреду.

Хаган был строителем. Так называли тех рабов, кровь которых использовалась для возведения домов. Звучит абсурдно, и пока я сам этого не увижу, мне сложно представить процесс строительства. Но монгол продолжал рассказывать. Описывать, как его тело опутывали сотни пульсирующих сосудов и держали подвешенным в воздухе между домами до тех пор, пока постройки не достигали высоты как те пальмы.

Я поднял голову и посмотрел в сторону пальмы, на которую указывал Хаган. Дерево было не самым высоким в джунглях, но верхушка спокойно бы дотянулась до крыши девятого этажа. Впечатляет.

Своими вопросами я утомлял монгола, вынуждая его тратить энергию на болтовню со мной. И он был не единственным, кто обращался ко мне с просьбой о коротком привале.

Люди Ансгара, да и он сам нуждались в отдыхе и хорошем сне. Дорога стелилась ровной, хоть и проходила через неспокойные реки, поваленные деревья и мелко заселённые деревеньки, где нас встречали с выпученными глазами. Особо люди нервничали при виде людей Ансгара. Свободный человек с оружием в руках в местных краях считался вымершим зверем. И я не говорю про луки и копья, используемы для охоты. Стальные мечи с кровавыми клинками за спинами смертных в кожаных доспехах — вот что по-настоящему пугало местный люд. Но это не мешало нам получать из их рук еду и воду.

— И как долго ты строил дома? — спросил я монгола, когда мы остановились на очередную ночлежку.

Хаган быстро шёл на поправку. Его черты лица уже можно было разглядеть в лунном свете. Оба глаза блеснули по-звериному, когда я подошёл к нему и уселся рядом, припав спиной к широкому дереву. Двуручный меч всегда был в его объятиях, словно родное дитя, которое он боялся потерять, или еще хуже, отдать в чужие руки. Отчасти, мои мысли имели под собой почву. Рыхлую, пахнущую влагой и кровью.

— Я насчитал пятнадцать ночей, прежде чем сбился со счёта. Последующие дни слились в один. Бесконечный. Я даже не помню, когда он начался. Солнце беспощадно жарило мне правую щеку, когда ветер безжалостно хлестал меня, врываясь с моря сквозь пустые окна. Я не спал. Когда боль становилась не выносимый, я отрубался. Безжизненно висел на канатах, пока что-то ежедневно высасывало из меня жизнь и передавало её двум каменным стенам, медленно растущим из земли по обе стороны от меня. Сколько в таком состоянии я провёл дней — не знаю. Но знаю одно точно. Дети, ходящие по дорогам между домов, успели повзрослеть. Моя дочь успела подрасти.

— Хаган, у тебя есть дочь? — я был искренне удивлён.

Он продолжал глядеть в ночное небо. Я повернулся к нему за ответами, и только тогда заметил блеснувшие в свете луны крохотные капли слёз на уголках глаз.

— Да, — зло промычал он. — Её имя Сугар. Нас похитили, когда ей было… я уже и не помню, сколько ей было. Лет семь, не больше.

— Ты узнал её во взрослой женщине?

Чем глубже мы уходили в лес, тем откровеннее были наши с Хаганом разговоры несмотря на то, что я всегда останусь для него кровокожим.

— Почти каждый день я видел её лицо.

Мне показалось, что он имеет ввиду образ, всплывающий у него перед глазами в моменты полубреда, вызванного солнечным ударом. Но всё оказалось куда прозаичнее.

— Моя дочь приходила ко мне и лечила, — сказал Хаган, подняв усталый взгляд на луну. — Я и забыл, как выглядит луна. Какая же она яркая.

— Лечила? — переспросил я.

Хаган устало выдохнул. Наша болтовня утомляла, и мне стоит оставить монгола в одиночестве, отдохнуть, набраться сил, но наши откровения завели нас слишком далеко. Отступить? Нет! Я хочу знать всё!