— Нас было мало, — прошептал Хаган, а затем улыбнулся. — Только сейчас мне пришло осознание, что будь нас хоть тысяча воинов — ничего не поменялось бы. Наше оружие не оставляло даже царапин на их доспехах. Инга, мне кажется, ты понимаешь о чём я говорю.

Я кивнул. Мой взгляд скользнул по моему кровавому наручу, на котором зияло пару глубоких царапин — немыслимые повреждения, о которых монгол мог мечтать лишь во снах.

— В тот день боги оставили нас без защиты, — пальцы монгола крепче сжали рукоять двуручного меча, не собираясь выпускать его даже на время сна. — А теперь вознесли мне подарок, спустя столько времени. Лучше бы они плюнули мне в лицо и оборвали судьбу, чем так в открытую издеваться. Моя дочь росла на моих глазах, а я не мог даже к ней прикоснуться. Видел её стоящей в тени росших стен, и слышал лишь плач.

— Зачем она приходила? Хотела увидеть тебя?

— Каждый день она приходила с кровокожами. Её подводили к строящимся стенам, по которым словно корни деревьев тянулись мерзкие пульсирующие ветви. Моя дочь касалась стен. Прикладывала ладони к этим верёвкам, и мне вдруг становилось легче. Меня наполняла энергия, которой хватало до самой ночи, а после я терял сознание, но всё это время стены продолжали гнать через меня кровь. Я будто был для них сердцем, нуждающееся в постоянной подпитке.

— Ты считаешь, что твоя дочь всё это время поддерживала в тебе жизнь?

— Я знаю это, — уверенно заявил он. — Мне приходилось не раз видеть, на что способна моя дочь. С детства она исцеляла бедных зверюшек, а когда стала постарше — люди сами к нам шли. Каждый день у нашей юрты собирался народ терпеливо дожидались, когда моя дочь выйдет к ним, приложит свою ладонь и снимет мучащую боль. Она была совсем крохой, но могла унять боль в старом теле. Каждый день. Пока не пришли кровокожи.

Его рассказ напомнил мне о Роже — девочку, которую я встретил в первые дни своего пребывание на этой земле. А потом её забрали кровокожи, как и дочь Хагана. Ну, теперь я хотя бы имею представление, для чего всё это затевалось, и какие функции выполняют дети с лечащим даром. Значит, в этой системе есть так называемые «строители», и те, кто поддерживают в них жизнь. С одной стороны — благородное занятие, не дать человеку умереть на работе. Но с другой — своим лечащим даром они продлевали муки человека, который возможно мечтал о смерти каждый день.

Понимают ли дети, какую боль причиняют взрослым?

Конечно же нет.

— Хаган, мне хочется узнать, зачем ты убил ту слепую женщину?

— Эта тварь издевалась надо мной. Её подвесили между соседних домов, повернув лицом к солнцу. Каждый раз, когда к нам приходила моя дочь, она видела муки на моём лице, она видела слёзы, струившиеся по моим щекам. И эта сука всё это время заливалась хохотом! Будто бы нестерпимая обида вынуждала её смеяться над моей внутренней болью, видя каждый день, как физическая — обходит стороной. Палящее солнце оказалось для неё незавидным наказанием. Каждый день я видел, как ослепительные лучи выжигали ей глаза, медленно, причиняя боль, которую она ощущала даже сквозь закрытые веки. Каждый день. День за днём. Каждое утро. Мы пробуждались с первыми лучами огненного диска, который ко мне отнёсся с нисхождением, когда ту тварь почти лишил человечности. Её веки больше не смыкались. Белый туман окутал глаза этой твари в наказание за её бессердечность. Она разевала пасть и давилась чем-то похожим на смех. Брюзжала слюной, дёргалась, но продолжала хохотать без умоли, и даже руки моей дочери не могли успокоить её хотя бы на короткое мгновение. Я пообещал себе, что как только смогу добраться до неё — убью.

— Стало легче?

Не задумываясь, он ответил:

— Стало.

Тревога в его глазах могла говорить об обратном, но у меня не было никакого желания ковыряться в чужой душе. Мне хотелось узнать мотивы, побудившие принять решение в сторону нашего с ним путешествия.

— Твоя дочь жива? — в моём вопросе было больше надежды, чем любопытства.

— Каждый день я молю о её здоровье. Когда мы попадём в «возрождающийся город», я уверен, что обязательно отыщу её. Я лишь боюсь, что она может меня не узнать. Но это не главное.

— А потом что вы будете делать?

— Инга, я знаю к чему ты клонишь. В моём ответе ты жаждешь отыскать оправдание своим злым деяниям.

— О чём ты? — с удивлением спросил я.

— Я говорю о тех рабах, которых ты отпустил. Я знаю, что с ними ты сотворил. И меня раздирает на части любопытство: со мной ты поступил бы так же?

Монгол не так уж и прост, как кажется. За разбитым в мясо лицом прячется довольно проворная личность, осознавшая, что её нынешнее положение — удача. Мне не хотелось никому рассказывать то, что мы сотворили с Ансгаром. Я желал, чтобы уши смертных не слышали подобное из моих уст. Но реальность — штука жестокая, и здесь нет места розовым фантазиям, или нереалистичным надеждам, которым не суждено сбыться. Во всяком случае, не сейчас. И не в ближайшее столетие.

Когда мы еще ожидали конвой с рабами, я узнал от Романа одну неприятную новость о кораблях. Без рабов корабли пропадут. Остановится внутри трюма сердце — и корабли уйдут на дно. Неприятная весть, ни дать ни взять. А особенно, когда Ансгар уже задавался вопросом, и любопытствовал у меня, как мы собираемся выбираться с острова. Здесь никто не собирался задерживаться на долго, и тем более менять место жительства. Ансгар имел в своем распоряжении переданные ему по наследству земли, и его нетерпение вернуться домой я, отчасти, разделял.

Я рассказал молодому правителю всё как есть. Без рабов не будет кораблей. Без кораблей мы останемся здесь до тех пор, пока не построим свой личный флот. И ни о какой шлюпке на две персоны не может идти и речи. Люди Ансгара, да и сам он еще не полностью оклемались после тяжелейшего путешествия, забравшего не мало жизней.

В тот день я увидел в глазах юного правителя решимость. Твёрдую, непреклонную. Не спорю, для принятия столь сложного шага ему пришлось что-то сломать внутри себя, и я надеюсь, что тот кусок души, который он отколол, не слишком крупный, и в его сердце осталось еще много места для добрых деяний. Но выбранная нами тропинка могла увести нас не в ту степь, опасный путь, конец которого может оказаться плачевным.

Мы попросили Романа разместить рабов в отдельном доме. Слепые люди оказались беспомощными, как новорожденными котятами, за которыми было просто необходимо присмотреть.

— Нам придётся их отдать кораблям, — сказал я тогда Ансгару.

— Пусть будет так. Малая жертва ради процветания наших земель и народа, хлебнувшего немало страданий.

Когда Ансгар произносил эти слова, на его лице не дёрнулся ни один мускул. Глаза не моргали, а губы словно изрекали какую-то прописную истину. Были ли я напуган поведением моего друга? Нисколько. Я бы поступил так же. Можно ли нас называть палачами? Конечно же нет. Бесконечным блужданиям в лабиринте мы предпочли свободу. А как все знают, за свободу надо драться. На смерть.

Мы дрались за неё. Дрались внутри своих душ, внутри своих голов.

Каждый раб спрашивал нас, куда мы ведём его. Вместе с Ансгаром мы подходили к лежащим на сухой соломе людям, брали за руки и уводили из дома. Остальные даже не обмолвились, продолжали спать, или внимательно слушать происходящее. В эти сложные мгновения я радовался, что они были слепы.

За одну ночь мы затащили в чрева кораблей всех рабов. Никто из нас не собирался оставаться на этой земле. Мы должны быть уверены в том, что по возвращению застанем прибрежную пристань с покачивающимися на волнах кораблями.

— Да, Хаган, — после длительного молчания, я откровенно ответил ему, — я бы отдал твою душу кораблю. Ты не особенный. Но ты был выбран судьбой. Радуйся этому.

— Инга, ты пожертвовала своей душой, ради спасения наших. Ты — кровокож, бессердечный и жестокий, готовый ради своей цели пойти на всё. И смерть тебя не страшит. Ты обычный кровокож, не считай себя особенной. Твоё отличие лишь в благородстве твоих деяний. Не более. И я не пытаюсь тебя оскорбить или обидеть. Я говорю правду.