— Многие поколения Влакосов владели островом. Восемнадцать месяцев назад мы спешно вывезли месье Влакоса. Немцам не понравилась деятельность, которую Влакос развил на острове.

— Да, трудно сказать, как оно могло обернуться. Немцы уже приготовили мне и двум моим сыновьям специальные камеры в тюрьме. Но довольно о семье Влакосов. Просто я хотел бы сообщить вам, что прожил на Навароне сорок лет и провел четыре дня за составлением карты, — он указал на стол. — Вы вполне можете положиться на информацию, которую дают вам я и эта карта. Конечно, кое-что изменилось, но существуют вещи, никогда не меняющиеся. Горы, заливы, перевалы, пещеры, дороги, дома и, самое главное, форт остались такими же, как несколько веков назад, капитан Мэллори.

— Понимаю, сэр, — Мэллори аккуратно свернул карту. — Большое спасибо.

Влакос побарабанил пальцами по столу и взглянул на Мэллори.

— Капитан Дженсен сказал мне, что ваши парни говорят по-гречески, что вы будете одеты в платье греческих крестьян. Вы будете… как это по-английски… вполне самостоятельной группой. Будете действовать на свой страх и риск. Пожалуйста, старайтесь не прибегать к помощи жителей Наварона. Немцы беспощадны. Если пронюхают, что вам кто-нибудь помог, уничтожат не только этого человека, но и всю деревню: мужчин, женщин, детей. Такое уже случалось. И может повториться снова.

— На Крите тоже такое было, — согласился Мэллори. — Я сам видел.

— Вот-вот, — кивнул Влакос. — Немцы в нашей стране особенно жестоки.

— Обещаю вам, сэр… — начал Мэллори.

— Минутку, — жестом остановил его Влакос. — Если вы окажетесь в отчаянном положении, можете обратиться к двум людям. На деревенской площади Маргариты, что у входа в долину, милях в трех от форта, под первым оливковым деревом вы найдете человека по имени Лука. Луке можете доверить даже собственную жизнь. У него есть друг Панаис.

— Благодарю вас, сэр. Я запомню. Лука и Панаис, а также деревня Маргарита, первое оливковое дерево на площади.

— Лука и Панаис, только эти двое, — повторил Влакос с мольбой в голосе.

— Даю вам слово, сэр. Чем меньше участников, тем лучше и для нас, и для ваших соотечественников. — Мэллори удивился настойчивости старика.

— Надеюсь, надеюсь, — произнес Влакос.

Мэллори поднялся и протянул руку.

— Вы напрасно волнуетесь, сэр. Никто не увидит нас, и мы никого не увидим. Нас интересуют только пушки.

— Да, пушки… Это ужасные пушки, — Влакос покачал головой. — А вдруг…

— Пожалуйста.. Не волнуйтесь. Все будет хорошо, — мягко, но настойчиво сказал Мэллори.

— Да поможет вам Бог! Мне остается только жалеть, что я не могу пойти вместе с вами. 

Воскресенье — понедельник.

19.00-02.00  

— Чашку кофе, сэр?

Мэллори замычал, шевельнулся и с трудом открыл глаза. Он раздраженно подумал, что военно-воздушные силы никогда не соберутся обить эти дьявольские железные кресла, последнюю новинку: тело ныло, как после тяжелой работы. Привычно взглянул на светящийся циферблат. Только семь! Значит, он спал меньше двух часов! Зачем его разбудили?

— Чашку кофе, сэр? — молодой стрелок-радист с импровизированным подносом в руках терпеливо ожидал его пробуждения: несколько чашек кофе дымилось на крышке патронного ящика.

— Извини, парень, извини. — Мэллори приподнялся, взял чашку и понюхал кофе с видом знатока. — Спасибо. Честное слово, запах совсем как у настоящего.

— Так оно и есть. Настоящий кофе, — довольно улыбнулся стрелок-радист. — У нас на камбузе свой кофейник с ситечком.

— Да вы просто волшебник! — недоверчиво покачал головой Мэллори. — Вот тебе и ограничения военного времени в королевской авиации! — Он откинулся на спинку кресла и стал смаковать кофе. Случайно глянул в иллюминатор, вскочил, обернулся к стрелку-радисту и с сомнением указал на неясный горный пейзаж, проплывающий внизу: — Что за черт! Мы должны быть здесь через два часа после наступления темноты. А сейчас едва стемнело… Как это понять?

— Мы над Кипром, сэр, — ухмыльнулся стрелок-радист. — Вон там, на горизонте, виден Олимп. Мы всякий раз даем крюк, когда летим в Кастельроссо. Чтобы нас не заметили, сэр. Потому всегда и уходим так далеко от Родоса.

— Ну и сказанул! Чтобы нас не заметили  — передразнил его тягучий голос. Говоривший лежал мешком, другого слова не найдешь. Острые колени задрались выше подбородка. — Ой, не могу! Чтобы нас не заметили даем крюк к Кипру!! — повторил он, с блаженным изумлением. Нас перебросили на моторной лодке за двадцать миль от Александрии, чтобы никто на берегу не подсмотрел, как мы поднимаемся в воздух. И что потом? — Он с трудом приподнялся в кресле, мельком взглянул в иллюминатор и снова рухнул на сиденье, явно утомленный таким усилием. — А потом нас втискивают в эту старую летающую лодку, которую за сто миль и слепой увидит наверняка, особенно сейчас, в темноте, потому что болваны покрасили ее в самый белый из всех белых цветов.

— Белый цвет спасет от жары, — вступился за свой самолет стрелок-радист.

— Меня, сынок, жара не беспокоит, — мрачно сказал янки. — Жара мне даже нравится, а вот снаряды и пули, которые могут просверлить дырки не в тех местах, где надо, мне нравятся гораздо меньше.

Сказав это, он устало прикрыл глаза и сразу уснул.

Молодой стрелок-радист улыбнулся Мэллори:

— Видите, как он волнуется.

Попивая кофе, Мэллори еще раз глянул на спящего, восхищаясь блаженным безразличием этого человека. Да, капрал Дасти Миллер был из тех, с кем приятно иметь дело. Мэллори оглядел остальных. Все они были славными парнями, с которыми приятно иметь дело. С одного взгляда на эту четверку он мог поручиться, что они вполне подходят для задуманной операции. Мэллори еще не был знаком с ними, но внимательно просмотрел подробнейшие досье на каждого и остался доволен.

Правда, против имени Стивенса стоял маленький вопросительный знак. Мэллори взглянул на белокурого парня, почти мальчишку. Тот с интересом разглядывал землю, проплывавшую под белым крылом «Сандерленда».

Лейтенанта Энди Стивенса включили в группу по трем причинам. Он поведет судно, которое доставит их на Наварон; он первоклассный альпинист, имеющий на счету несколько сложных восхождений; окончил университет, свободно говорит на древнем и новогреческом языках.

«Но он молод, чертовски молод, — думал Мэллори, глядя на Стивенса. — А молодость не всегда хорошее качество. В партизанской войне на Крите это обстоятельство часто становилось роковым. Там шла не та война, на которой трубят фанфары, ревут моторы и ценится пренебрежение к смерти в пылу битвы. Там требовались терпение, выносливость и постоянство, там высоко котировалось умение перехитрить и обмануть врага, а подобные качества не часто встречаются у молодых».

Но Энди Стивенс был похож на способного ученика.

Мэллори еще раз украдкой взглянул на Миллера. Дасти Миллер на белом коне с трубой в руке? Нет, этого Мэллори представить себе не мог. Миллер не походил на сэра Ланселота. Скорее он был похож на утратившего все иллюзии человека.

Действительно, капрал Миллер прожил на земле ровно сорок лет. Родился в Калифорнии. На три четверти ирландец, с долей польской крови. За последние двадцать пять лет умудрился повидать столько сражений, испытать столько рискованных приключений, что хватило бы и на дюжину жизней. Добывал серебро в рудниках Невады, пробивал туннели в Канаде, тушил пожары на нефтепромыслах по всему белу свету. Он был в Саудовской Аравии, когда Гитлер напал на Польшу. Его дальние родственники по материнской линии жили в Варшаве. Этого обстоятельства вполне хватило, чтобы в Дасти заговорила ирландская кровь, и он воспринял нападение нацистов на Польшу как личное оскорбление. С первым же самолетом он улетел в Британию, заморочил головы военным чиновникам и поступил в авиацию. Но, к неописуемому возмущению Дасти, чиновники послали его служить на бомбардировщик «Веллингтон». Первый полет Миллера оказался и последним. Он поднялся в воздух с аэродрома Мениди под Афинами, через несколько минут отказал мотор. Дасти сделал вынужденную посадку на рисовом поле, в нескольких милях к северо-западу от города. Дело происходило в одну из январских ночей 1941 года, посадка была удачной, но остаток зимы Дасти провел на кухне того же аэродрома Мениди, проклиная неудачу самыми страшными ругательствами. В апреле, не сказав никому ни слова, он покинул королевские военно-воздушные силы и взял курс на север, к албанской границе, к настоящему фронту. Он потом говорил, что вступил в бой на двадцать дней раньше ближайшей танковой дивизии. Потом остатки их частей эвакуировали на транспорте «Сламат», а «Сламат» потопили немцы. Дасти Миллера подобрал эсминец «Ринек», но его тоже потопили. Дасти спасся и добрался, наконец, до Александрии на старом греческом каике с твердой решимостью никогда больше не пробовать свои силы в воздухе и на море. Через несколько месяцев он уже служил в разведывательно-диверсионном подразделении, действовавшем в Ливии, в тылу немецкой обороны. Дасти — полная противоположность лейтенанту Стивенсу. Молодой, бодрый, корректный, безукоризненно одетый и полный энтузиазма Стивенс и — высохший, тощий, словно сплетенный из канатов, много повидавший, с патологическим отвращением к внешнему блеску, получивший за это прозвище «Дасти» — пыльный, Миллер.