Симак продолжал, все более увлекаясь, взывая к теням ученых светил, а Катя обмякла.

Она ужасно устала, в глаза точно песка насыпали, спина болела, и единственное, чего хотелось, – упасть и поспать хотя бы пару часов. Симак сжалился:

– …Ну а теперь на боковую. – И принялся составлять стулья в ряд.

Но Введенская на этот раз приказала с твердостью:

– Валите на диван.

– Чего это?

– Стулья мои.

– Совсем за старика меня держишь?

– Нет. Мне для спины полезно.

– Как знаешь. – Медик, оставив благородство, аккуратно разулся, разоблачился, насколько позволяла компания, то есть пристроив на вешалку пиджак и жилетку. Улегся на диван, закинув ноги на валик.

Катерина, понятно, раздеваться не стала, а просто пристроилась на составленные стулья.

Ей казалось, что она отключится тотчас, как примет горизонтальное положение, но сна не было ни в одном глазу. И не потому, что стулья были разные – один был очень даже приличный, мягкий, c пружинной спинкой и сиденьем, с благородной, хотя и выцветшей обивкой. Для всех, кто оставался в кабинете до утра, он назначался ее величеством подушкой. Почетных гостей из других волостей укладывали тоже на него. Но мягкая «подушка» не умиротворяла.

Голову распирало от мыслей.

Еще одна жертва, обобранная, растрепанная девочка без глаз, с разрезанным ртом, покалеченными пальцами. В той же позе. И цикорий – он же, для неграмотных, василек – он наверняка где-то был, или на месте преступления, или на теле. Просто не увидели, возможно, затоптали, выкинули, не придали значения.

Симак сказал: вторая.

В этом всезнайка ошибся, пусть не по своей вине. Ему неоткуда было знать, что не вторая, а уже третья жертва, в том же квадрате, в окрестностях Чертова пруда. И почерк тот же: без посягательств полового характера, никаких следов биологических жидкостей, но с раздеванием. Уродование. Распущенные волосы. Синие цветы. Удушение различными способами. Удары однотипным оружием, в одну и ту же область.

А в чем прав Симак – так это в том, что столкнулись с новым и непонятным.

Как необходимо действовать именно в этой ситуации – ни в одном учебнике, ни в одной монографии нет. Наука бубнит, что нет неслыханных преступлений, с наукой не спорят. Но есть обычные, а есть… ну вот такие. И придется думать самим, ученые мужи тут не помогут.

«И главное – зачем он это делает? Каковы мотивы? Убийцы убивают, чтобы убрать свидетеля, из мести, со злости, чтобы ограбить. Воры обирают, насильники – тут понятно. Почему все вместе – и грабеж, и истязание, и убийство?»

И почему никто его не видел? Ведь в парке и в окрестностях полно народу: прохожие, водители, железнодорожники, медики санаториев, родственники больных, прочие. Агентура надежная – и ни одного сигнала. И ведь негодяй орудует не под покровом темноты – засветло. И обирает жертв… Он же просто обязан с вещами попасться кому-то на глаза – а он не попадается.

От злости, бессилия Катерина дернулась, повернулась – венский стул пронзительно заскрипел. Она обмерла, притаилась – и, лишь убедившись, что не разбудила соседа на диване, снова принялась размышлять. И чем больше думала, тем больше впадала в отчаяние.

«Надо начать хотя бы с чего-то. Делать то, что положено при грабежах, – прорабатывать портних, перекупщиков и толкучки… Нет, глупости. Не станет торговка скупать такую одежду. У них острый глаз, даже застиранную кровь разглядят, в особенности если принесет мужчина. К тому же – что искать? Никто не знает, во что именно были одеты убитые».

Предыдущие жертвы не опознаны. Но это как раз поправимо, установление личности – дело техники, и не таких опознавали. Да и до гестапо в деле обезображивания жертв новому фашисту далеко.

Известно, что последнюю жертву звали Любой. Это имя, глотая слезы, повторял в забытьи мальчишка, тащивший тело по дороге, ныне запертый в палате, обколотый для надежности транквилизатором. За что-то извиняется перед ней, уже мертвой, бормочет, плача, про скрипку и цветы. Конечно, не он убийца, но будут проверены и его личность, и обстоятельства знакомства, и детали общения с погибшей.

Катерина достаточно опытна, чтобы с уверенностью утверждать, что именно его назначат виновным и в двух других эпизодах – пока не найдутся более подходящие кандидатуры.

Цинизм – можно и так сказать. Но это необходимость. Все ради того, чтобы Люба стала последней жертвой.

«Хорошо бы, чтобы последняя…» Введенская почувствовала, что проваливается в долгожданный сон, но тут вспомнила, что кое-что забыла. Приподнявшись на локте, позвала:

– Борис Ефимович, спите?

– И давно.

– Вы про нож просили напомнить.

Было слышно, как Симак потягивается, хрустя суставами.

– Ах да. Нож был очень острый.

– И только?

– Тебе мало? – тотчас с радостью прицепился медик.

Введенская, спохватившись, призналась, что нет-нет, вполне хватит.

– С коротким, широким, толстым лезвием.

– Чтобы при ударе не сломалось.

– Пожалуй.

– Сапожницкий или переплетный?

– Варианты разные. В любом случае с коротким лезвием носить и скрывать удобно.

– Предусмотрительно, но все-таки таскаться с ножом по улицам…

– Почему бы и нет, если он, например, сапожник? Или другое: может, и не таскается, а имеет где-то в парке тайник. Логично?

– И весьма.

– Вот и прочесывайте парк, прилегающие лесополосы. Вообще же, Катерина, молись, чтобы Волин как можно скорее выздоровел.

– Почему?

– Потому что дело это тухлое, нездоровое, точно не для тебя.

– Я следователь.

Симак, ворочаясь, чтобы устроиться поудобнее, ответил лишь:

– Засим спокойной ночи. – И почти тотчас засопел носом.

«Старый мизогин…[11] Нож, значит. Сапожный или переплетный, в любом случае с коротким лезвием. Уточнить по предыдущим жертвам, проверить характеры раневых каналов, следы надрезов…»

Усталость навалилась плотной периной, даже дышать стало лень. Она отключилась.

Еще один осмотр, проведенный уже в светлое время суток, к картине мало что прибавил. Обнаружили нечто похожее на ложе, где было изнасилование, но в отсутствие факта такового не было и оснований так называть. Другой эксперт, не Симак – тот сослался на то, что его дежурство завершилось, а сам он стар и болен, – признал:

– Ничего. Чуть примятая трава, даже следов борьбы почти никаких.

Яковлев вставил:

– Неравные весовые категории.

– Не острите, товарищ лейтенант, – брезгливо оборвала Введенская.

Кашин, откашлявшись, предположил:

– Может, просто вызывает доверие. Знаете, есть такие люди, которых подпускают без опаски – и вот.

– Весьма вероятно. – Введенская обратилась к Яковлеву: – Вы – осматривать окрестности.

– Еще раз?

– Именно. Товарищ Кашин, пускайте Анчара, я с вами.

Анчар вел уверенно, но, как и сказал давеча Кашин, в одном месте замешкался, точно сомневаясь, кружил, чуть не втыкаясь носом землю. Старшина проговорил:

– Опять тут же. – И вдруг легко, как молодой, кинулся на колени. – Товарищ лейтенант. След.

То ли поскользнувшись, то ли потеряв бдительность, идущий наляпал на клочке влажной земли отчетливые отпечатки. Проводник, растянув ладонь, прикинул размер:

– Тридцать сантиметров. Сорок пятый.

Катерина подсчитала:

– Под два метра ростом. Приметный человек.

Кашин добавил:

– И вот, глубина разная. Хромой.

– Тоже должно бросаться в глаза. – Катерина, не совладав с нервами, хрустнула пальцами. – Высокий, хромой, с вещами. Кто-то же должен был его видеть?

Они проследовали к железнодорожным путям, проводник то и дело сдерживал собаку, и оба, останавливаясь, принюхивались, присматривались. Так добрались до насыпи.

– Здесь нашли удавку, – недовольно пояснил Кашин.

– Павел Иванович, что не так?

Тот как будто ждал вопроса: