– Алька Судоргин!
Оля удивилась:
– Ну надо же! Я думала, его папа уже где-нибудь так высоко, что отсюда не видать.
– Вот нет, въезжают. Сам видел, когда к тебе сюда шел. Как раз с подводы сгружали пианино. Мама и бабуля бегают-суетятся, а Алька, представь, помогает ломовикам!
– Алька? Ломовикам? Ври больше.
Алька, старый знакомый, бывший Колькин одноклассник, в жизни ничего тяжелее ложки с кашей не поднимал. Единственный сыночек и внучок, чахлый, сызмальства в шалях и платках, до бровей накачанный рыбьим жиром, с пяти лет в музыкальной школе – и на́ тебе!
Однако Колька настаивал:
– Именно Алька, и на самом деле помогал. Честно пытался. Ничего, физкультуркой годик-другой позаниматься, и с десяток кило прибавит – и будет окончательно нормальным человеком. Хотя что я, он по умственной части. Ну, обнялись, поболтали…
– Чего это они вернулись, где пропадали?
Колька, припомнив, признал, что Алька как-то смутно об этом говорил:
– Дядю Борю перебросили на другой фронт, что ли. Честно сказать, я не вникал. Зато вот! Вашего халдейского полку прибыло: он в педучилище учится, на заочном.
– Здорово, молодец. А вроде в филологи хотел.
– Он и теперь словами сыплет, правда, какими-то странными. Поспрашивал о судимости с таким умным видом да как начнет сыпать: «ходатайство», «надлежит», «обязуется» и прочее в том же духе.
– Разносторонне развитая личность, – рассеянно заметила Оля и, спохватившись, глянула на часы: – Ой, уже можно, как думаешь?
– Почем мне знать?
Она, не слушая, бормотала что-то про чувствительность, пробу ногтем, толщину эмульсии, произносила какие-то заклинания, а сама, как опасливая ворона, подкрадывалась к шкафу с пленкой все ближе и ближе. Хмуря брови, что-то приговаривая, то тянула к нему руки, то, снова взглянув на часы, отдергивала, точно обжегшись. Снова тянула, вновь отдергивала. Наконец, решившись, открыла шкафчик, извлекла пленку.
Стало неловко, точно подглядываешь за чем-то важным и сугубо личным делом – Колька и отвернулся и сидел, старательно глядя в стену, пока дрожащий, ломающийся голосок Оли не позвал:
– Коля. Тут что-то… жуть какая.
Руки у Ольги тряслись, и, чтобы рассмотреть один из кадров – их было несколько, почти что одинаковые, – пришлось самому взять пленку. Черт его знает что тут. Это ж негативы, все перевернуто: черное – белое, белое – черное, к тому же снято не особо ясно, местами расплывчато.
И все-таки видно, что какая-то кукла-негритянка лежит на траве. Колька почуял гадливость, и, признаться, у него поджилки затряслись. Большая кукла, голая, ноги бесстыдно вверх, и то место, которое должно было быть закрыто трусами, истыкано чем-то острым. Белые волосы веером, брошен на них какой-то цветок типа василька, их много растет по обочинам. Оба глаза выдавлены, а на месте рта – дыра, скол от уха до уха.
«Ну, поглумились и бросили, что тут такого? Просто кукла», – подумал Колька и нарочито грубовато, подтрунивая, спросил:
– И что с того, чего ты-то раскисла? Игрушка же.
– Игрушка, – подтвердила Оля, с трудом передохнув, – только зачем же так? Красивая и как живая, образ же человеческий.
Последнее слово она произнесла так, что Колька понял – готово дело, сейчас дождь начнется. Сурово призвал к порядку:
– Оставь детство. Это не живой человек, всего-навсего кукла. Глупые дети игрушкам головы отрывают, выкручивают руки-ноги. Что ж теперь, по любому пупсу рыдать?
– Оно дело – просто ломать. Так не выкалывают же глаза, не бьют, не колют, да еще где.
Все, беда на подходе. Колька уже слышал в ее голосе слезливые нотки.
– Так, закрыли тему. – И, отобрав у нее злосчастную пленку, повесил обратно в шкаф. После чего, обняв, повел прочь из лаборатории домой. Какие уж тут купания?
Ему и самому стало не по себе от этой дурацкой картинки. В войну насмотрелись потерянных игрушек, но – и Колька это отлично помнил – все к ним относились как к детям. Нежно то есть. Одна потеряла – вторая подобрала, вымыла, косичек наплела, обшила.
«И кукла-то какая красивая, видно, что дорогая. У кого рука поднялась?»
…Проводив любимую плаксу домой, Колька понял, что надо заглянуть в фабричную общагу.
В комнате, где обитали Пельмень и Анчутка, вполне ожидаемо оказался домосед Андрюха, паяющий у окна очередную штукенцию. Не отрываясь от раскаленного жала, придавая шву одному ему видимое совершенство, поприветствовал:
– А, Никол?
– Здорово. – Колька пожал выдвинутый локоть.
– Как вообще жизнь-то? Рассказывай, – пригласил Пельмень и уточнил: – Там, под койкой, имеется.
Колька извлек банку, в которой плескалось на несколько стаканов «Жигулевское», и достал две плотвички. Выслушав историю про первую волнительную пробу их общего с Ольгой творения, Андрюха вынес из нее то, что было интересно ему:
– Годный сушильный шкафчик получился.
Колька сначала не понял, о чем речь, потом признал:
– Ну так неплохой.
Отхлебнув бодрящего напитка, Андрюха продолжил паять. Еще с четверть часа прошло, Колька, подумав, принял еще стаканчик. Хорошее пиво, прохладное, свежее.
– Судоргины приперлись.
– Насчет Альки я знаю, – поведал Пельмень, – он и сам приходил вчера в кадры.
– Устраиваться? Зачем ему, он разве не учится?
– Учится он заочно, так что обязательно где-то надо трудиться, иначе попрут, – объяснил Андрюха, – сказал, что если в другом каком-то месте не оформят, то к нам. И подвалил, точь-в-точь как в детстве, возьмите, мол, в компанию.
– Да ладно, в общагу?
– В точности.
– Что-то дядя Боря скажет.
Пельмень, бережно установив паяльник на стойку, с наслаждением распрямился, потянулся:
– Ничего не скажет, Никол. Нету его уж.
Колька поперхнулся:
– Умер? Вот ведь, молодой ведь, мордастый, здоровый. Я и не думал…
– И он не думал. Отъехал он на курорт.
– То есть прямо на курорт[1]?
Пельмень заверил, что именно так.
– Вот оно что. Тот еще жучара был, дай ему бог славной перековки.
Теперь неудивительно, что из Альки разные умные термины сыплются, было время наслушаться-нахвататься.
Дядя Боря Судоргин был снабженец до последней жилочки, еще во время войны развернулся, надо понимать, продолжил и после. На перепродаже продуктов, например, наживал по-жирному.
– Помнишь, Алька спал и видел, как бы ему напакостить, экспроприировать награбленное? Небось теперь раскаивается.
Андрюха пожал плечами:
– Кто его знает? Он же такой, себе на уме. Вроде бы не жалуется…
Он еще что-то хотел поведать, но тут поскреблись в дверь, потом чуть приоткрыли ее и негромко, по-овечьи, кашлянули.
Колька удивился, глянул через плечо. Андрюха даже не чихнул в ту сторону, а произнес с таким видом, точно у него зуб болит:
– Да заходи уж. Чего?
В комнату проникла Тося Латышева, ударница и стахановка. Глядя чистыми глазками, держа под мышкой книгу, снова тихонько откашлялась и проблеяла:
– Здравствуйте, Николай. Прошу прощения. Андрюша, пойдем, пора.
– Куда еще в субботу? – не поворачиваясь, спросил Пельмень.
– Как же. У нас заседание общественности… по бригадмилу [2].
Колька погонял в ухе пальцем:
– По… чему-чему?
– Бригадмилу, – повторила Тося и покраснела.
– Вас что, опять на это дело подписали? – удивился Колька.
– Да этой лишь бы дома не сидеть, – пояснил Андрюха, точно они с Колькой тут одни. – Выдумывает себе занятия. А то у них там в комнате такая завелась, телка безрогая.
– Андрей, стыдно! – Тося попыталась укорить Латышева, косясь на дверь, но Пельмень хладнокровно отрезал:
– Вам всем должно быть стыдно с такой мымрой комнату делить. Я бы руки в ноги – и ходу, куда угодно. А ну как заразная?
Колька хотел было уточнить, что за живность у Тоськи завелась, но тут припомнил, как Анчутка рассказывал, дергаясь и озираясь, что теперь на девчачью половину – ни ногой, ибо там Милка.
