Когда война кончилась, парк снова открыли, на центральных просеках и аллеях стало многолюдно, а тут снова слонялись парочки. На песочке загорают, собирают цветы, говорят только о хорошем. Держась за руки, смотрят на звезды на мирном небе, бродят в блаженном забытьи среди дерев, в своем личном рае.

И вот стараниями одного негодяя рай этот испоганен.

Может, через год-два на этом же месте более везучий пацаненок решится взять за руку более счастливую девочку, они поцелуются и пойдут жить долго и счастливо. Будут сюда приводить детей, внуков, рассказывать, что на этом месте они встретились, на этой лавочке поцеловались. Понятия никто не будет иметь, что их счастье началось там же, где закончилась чья-то жизнь.

Катерине вспомнилась давнишняя, невесть откуда вычитанная, врезавшаяся в память фраза о том, что голос крови убитого вечно вопиет от земли. Никакая это не фигура речи – вопиет, еще как. Неоднократно сама ощущала, не ухом, конечно, но сердцем. Неслышный, невыносимый крик.

И именно поэтому, не за паек, оклад, бесплатный проезд – литер «Б» и прочее Катя Введенская снова трудится в розыске. Несмотря на дипломы кредитно-экономического института и ВЮЗИ[4], не пошла и не пойдет ни в бухгалтеры, ни в юрисконсульты – пусть сто раз ближе к дому и царский оклад плюс переработки и прогрессивки[5].

Поэтому нарушила обещание, данное мужу (о чем он еще не знает), вынесла тяжелые разговоры, еще более тяжелое молчание золовки Натальи. С болью сердечной смирилась с тем, что сына Мишку видит теперь чаще всего спящим. Она поздно приезжает домой, если вообще возвращается.

Поэтому – и это главное! – переступила через собственный характер, просила начальника райотдела, капитана Сорокина, «посодействовать» в устройстве обратно на службу. Не побоялась его обидеть – а он обиделся, поскольку в их собственном районе не хватает рук и голов, а Сергеевна, предательница, явилась лишь затем, чтобы влезть обратно в МУР.

Но Николай Николаевич проглотил обиду и просто пообещал: сделаю, что смогу. Поскольку мог многое, то Введенскую, бывшего опера по особо важным делам, последние несколько лет – декретницу, жену уголовника, вновь оформили на работу. А теперь еще и командовать поставили вместо умницы Виктора Волина – пусть и потому, что некому больше, но все-таки.

Раз так, то Сергеевна твердо намерена упорно работать над тем, чтобы земля более не хлебала невинной крови.

Схему она с грехом пополам закончила, подтягивались из кустов неумехи – понятно, ни с чем. Из сумеречного тумана выпрыгнули Анчар и Кашин. Потом еще один молодой опер. Овчарка выглядела на удивление оживленной, Кашин, которому уже хорошо за сорок, даже не запыхался, а этот, салага, бывший разведчик, язык вывалил и имел бледный вид. Анчар и проводник чистые, чуть у одного лапы, у другого сапоги замызганы, а у этого форма вся в грязюке и в сапогах хлюпает.

– Слушаю, Павел Иванович.

Проводник извлек из нагрудного кармана узелок из платка.

– Сначала находка.

Развернув ткань, Введенская присвистнула.

– Удавка.

– Она.

– Где обнаружили?

Она протянула планшет, карандаш, проводник принялся чертить. Катерина, жужжа фонарем, подсвечивала.

– След ведет в сторону области.

– Снова на окраину, – уточнила она, ощущая холодок под ложечкой. Окраина-то ее.

– Верно. И так же, как и в прошлый раз, петляет по всем лужам, кропя следы керосином.

– Забавник.

– Мы шли уверенно, в одном месте скололись, но потом вернулись. Далее уже след не петлял, вел прямо.

– Решил, что оторвался?

– Возможно. Вот тут, – проводник провел на схеме толстую черную полосу с поперечными черточками, – уперлись в железнодорожные пути, и на той стороне след сразу же не возобновился. Проверили по полкилометра вправо и влево в обе стороны.

– Без результата?

– Без.

– То есть следует прорабатывать вариант перемещения преступника по рельсам?

– Да, и там еще платформа, – напомнил Кашин.

– Помню, спасибо, – заверила Катерина. – Где конкретно вы нашли удавку?

Проводник поставил на плане крестик.

– Павел Иванович, вы говорите, что след петлял, а с какого момента он пошел прямо?

– Где-то в этом квадрате. – Кашин поставил вторую отметку, в задумчивости постучал карандашом о планшет. – Я бы, товарищ лейтенант, предложил вернуться туда по свету и вообще прочесать лес еще раз. Погода пасмурная, подлесок густой, влажный, след сохранится, как в туннеле.

– Вы правы. Сейчас лучше отправиться отдыхать, а то как бы Анчар не утомился. – И, забывшись, она потянулась к лобастой мохнатой голове.

Тот удивился, молча поднял губу, показав желтоватые клыки, – но, спохватившись, вывалил язык и сделал глупую морду. Катя извинилась:

– Виновата… Вы отлично потрудились и, полагаю, нашли орудие убийства.

– Это как медики скажут, товарищ лейтенант, – напомнил обстоятельный проводник, – надо узнать характер повреждений.

– Характер говорящий. И такие вещи просто так не попадаются.

Яковлев, чиркнув спичкой, разглядывал находку:

– Это что, проволока?

– Струна.

– Культурно.

Тот, что бегал с Кашиным, отдышался, привел себя в порядок и уже деловито констатировал:

– Отлично. Теперь дождемся описания характера повреждений, пальцы снимем с этих вот ручек – и готово дело, можно паковать.

Сергеевна с холодком поинтересовалась:

– Кого, позвольте узнать?

Тот смутился, но нашелся:

– А кто ж может с такими струнами работать? Наверное, из музыкальной школы, настройщик там.

– Старая учительница сольфеджио, – подсказала Введенская, – хищная старушенция-хормейстер. Не выносит фальши, аж звереет.

Подчиненный, подумав, спросил:

– Почему обязательно старушенция?

Катерина сухо указала:

– Потому что не надо делать выводы на ровном месте. Сами вы ничего не нашли, трупа в глаза не видели, а разводите дедукцию. По этой дорожке далеко уйти можно.

Кашин примирительно заметил:

– Давайте пока на Петровку. Вот автобус, возвращается.

Прыгал по аллее оперативный транспорт, отпущенный Симаком из морга. Двоих оставили до света охранять место преступления, прочие отправились восвояси.

По дороге Введенская распустила всех по домам за ненадобностью. Сама осталась на Петровке, размышлять и дожидаться Симака.

Умываясь под краном, Катерина размышляла о том, что золовка Наталья скоро ее убьет. Ведь теперь ей приходилось терпеть выкрутасы не только строптивой дочки Соньки, но и племянника, Михаила Михайловича, а он, несмотря на младенчество, тоже не сахар. Не в кого ему быть кротким и покладистым.

К тому же и работу никто не отменял. Вообще непонятно, как после домашней каторги Наташка умудряется еще и какую-то красоту для текстиля создавать, и принимать, и без звука вносить бесконечные правки руководства.

А еще в их хибаре нет электричества, воду надо носить из колонки, топить печь. Тоненькой Наташке несладко приходится. Но сейчас хоть не надо переживать о пропитании, дровах, ведь у Катерины и оклад, и хороший паек.

А вот что, если золовка проявит фирменный введенсковский характер? Возьмет да и отпишет брату Мише о том, что Катерина сбежала из дома на службу? От одной мысли об этом мороз по хребту.

«Надо чаю горячего. И перекусить».

В сейфе оставалось полбуханки хлеба, сахар, кулек с заваркой на несколько кружек. Катерина как раз ставила чайник, когда в кабинет проник Симак.

– А вот и я, – сообщил он, вытирая ноги. – Нальете старику чайку, товарищ Введенская?

– Не пожадничаю. Если что, можно и на «ты».

– Благодарствуй. – Он оглядел пустой кабинет. – Ага, бравый оперсостав разбежался по постелькам, а руководство в одиночку скрипит мозгами?

Катерина улыбнулась. Симак, не дождавшись ожидаемой реакции, горько признал: