– Скучная ты особа, товарищ лейтенант.

– Увы.

– Тогда я тебе сейчас буду ужасы на ночь рассказывать.

– Я храбрая. Да и рассветет скоро.

– Правда твоя, Катерина. Ладно, готовься и чай заваривай. Сейчас ручки ополосну и порадую. Или огорчу.

– Ожидаю с нетерпением, – заверила она, расставляя на свежей салфетке стаканы, рассыпая по ним заварку. Давненько не накрывала стола для мужчины, хоть вспомнить, как это делается. Пусть и для старого, сварливого медика.

Они принялись гонять чаи, закусывая черным хлебом – Катерина его круто посолила, Симак – посыпал сахаром. Потом, вытащив бумагу, Симак принялся рисовать. Изобразив на бумаге схематичный человеческий силуэт, спросил:

– Прожевали, проглотили?

– Ничего, я небрезглива.

– Приступим, – он принялся чертить, – картина, как и в прошлом эпизоде: перелом хрящей гортани, рожков подъязычной кости. Вот тут… это ниже щитовидного хряща, горизонтально, странгуляционная борозда. Почти замкнутое кольцо.

– Иными словами, удушение, и не руками.

– Оно. Гортань разрезана чем-то тонким, скорее всего стальной проволокой.

– Удавкой, Борис Ефимович. – Катерина, открыв сейф, вынула находку Анчара. – Вот она. Собака обнаружила.

Медик обрадовался:

– Да ну? Недаром фашист свою кашу ест. Дайте-ка полюбопытствовать… а что, скорее всего, и она. Даже со стопроцентной уверенностью. Это струна? Кто-то из иностранных мерзавцев такие штуки предпочитал, так?

«Вот хитрец. Делает вид, что забыл». Катерина вслух доложила:

– Вы правы, Борис Ефимович, похоже на гарроту, оружие сицилийской мафии, неоднократно описываемое в приключенческой литературе. В классическом варианте изготавливалась из фортепианной струны, с двумя деревянными ручками на концах.

– Начитанная баба – опасно, но по-своему неплохо, – непонятно кому, в сторону заметил Борис Ефимович. – Между прочим, те, что на «Скорой» подобрали пацаненка и труп, упоминали, что он что-то бормотал про музыку и скрипку.

– В самом деле?

– Я сам пробовал с ним поговорить, и он, даже мутный с успокоительного, весьма настойчиво спрашивал, не нашли ли мы скрипку. Мол, Любушка ее очень бережет, расстроится.

– Бедный мальчик.

– О женщины. Думаете, не его рук дело?

– Думаю, нет. А вы?

– Мало ли что я думаю. Вы разбирайтесь. Только не затягивайте, – предостерег медик, – а то в Кащенко определят и на каждый допрос писанины будет в два раза больше.

Тут он умолк, вращая в руках перочинный нож. Катерина, подождав некоторое время, напомнила о своем присутствии:

– Борис Ефимович.

– Это я размышляю, – пояснил Симак, – подбираю слова, чтобы и соображения изложить, и чтобы ты меня за параноика-фантазера не приняла.

– Не приму, – заверила она, – я скорее на себя подумаю.

– Тебе не грозит, как врач говорю. Вот в чем дело, – он снова взялся за карандаш, – выше борозды от твоей удавки во время осмотра проявились и пальцы.

– Как это – «пальцы»? Что значит – «проявились»?

– Значит то, что девчата со «Скорой» твердо заверили, что раньше следов не было.

– Где ж были следы, когда их не было?

– Там же, – терпеливо разъяснил Борис Ефимович. – Катя, синяки от пальцев нередко проступают лишь через несколько часов после смерти. И при удушении руками бывают первое время вообще незаметны.

– Но вы сказали – гортань сломана удавкой.

– Одно другого не исключает. – Симак, помявшись, все-таки решился продолжить: – Рискну предположить, что мерзавец ее не сразу задушил, а неторопливо, разными способами, растягивая удовольствие. Душил, возвращал к жизни, а потом все заново. Был спокоен, уверен и никуда не торопился.

– Изнасилована?

– Нет. Не тронута. Мерзавец явно был счастлив по-другому.

– Странно…

– «Странен, а не странен кто ж»[6]. – Медик снова взялся за карандаш. – И, наконец, вдоволь покуражившись, выколол глаза, разрезал рот и холодным оружием…

– Ножом.

– Не простым. Там особая история, напомни, позже расскажу.

– Хорошо.

– …Так вот, нанес пять ударов в область ниже пупка… иссек и срезал кожу на кончиках пальцев. Пальцы, кстати, музыкальные, так что, скорее всего, мальчонка бормотал правду, надо искать ее имя среди юных дарований из ближайших учебных заведений.

Катерина, задумчиво разглядывая его письмена и рисунки, сказала:

– Пальцы изуродовал. Зачем?

– Пытался затруднить опознание?

– Борис Ефимович, а ведь и Кашин отметил, что убийца пытался сбивать собаку со следа, блуждая по лужам и разливая керосин.

– Это, если не ошибаюсь, только в книжках помогает?

– Совершенно верно. Наивно, но…

– Пусть хоть сто раз наивно, но орудует-то хладнокровно, неторопливо, тщательно подготовился к мероприятию, изучил пути отступления.

– Вы хотите сказать, опытный, отсидевший?

Симак по-учительски постучал карандашом по столу:

– Катя, Катя. По простому пути никак не получится.

– Почему?

– Подумай сама: зачем разумный, опытный уголовник станет тратить время на ерунду, выкалывая глаза?

– В смысле?

– Катя, ты человек с верхним образованием, это предполагает определенный уровень эрудиции. Надо знать фольклор, он нередко содержит массу информации к размышлению.

Введенская недоверчиво уточнила:

– Это вы к тому, что в глазах убитого отражается убийца? Борис Ефимович, помилуйте, опыт не исключает глупости. Суеверие и у академиков имеет место.

– Ну да ладно, – медик сменил тему, – нашли что-то еще без меня? Одежду, обувь, белье?

– Нет. Приняла решение вернуться, когда будет светло…

Размышляя, Катерина намотала на палец прядь волос и щекотала себе нос на манер кисточки. Борис Ефимович удивился. Она, опомнившись, прекратила.

– Вам не кажется, что если хотел ограбить, то незачем издеваться и убивать, если поиздеваться, то к чему грабить? Нелогично.

– Преступления не всегда логичны. Это только в учебниках да у Льва Шейнина все имеет причину и следствие. Нравственные идиоты, которых, как известно, наш строй не порождает…

Введенская в шутку подняла палец, Симак ухмыльнулся:

– Если бы вы читали Ломброзо[7] и Познышева…[8]

Катя укоризненно покачала головой, медик ухмыльнулся еще шире:

– Ах да, вам ведь нельзя. Но вот цветочки. Как бишь их…

– Цикорий.

– Точно, васильки. Тоже какая-то книжность, выпендреж. Он ведь мог их не оставлять, затоптать, выкинуть, а он предпочитает оставлять свою сигнатуру[9]. О чем это говорит?

– Считаете, что преступник уверен в своей исключительности, ловкости, в собственной безнаказанности.

– Считаю. Более того, предположу, что почитает себя самым умным и неуловимым. Вспомните «Черную кошку», их глупые рисунки, котят.

– Считаете, что убийц было больше двух?

Борис Ефимович потребовал:

– Немедленно прекрати меня расстраивать. Нельзя мыслить так прямолинейно! «Черная кошка» – дураки незамысловатые, и было их много. Мы столкнулись с другим!

– С чем же?

– Во-первых, с одиночкой, во-вторых, с явлением, которого в Стране Советов быть не может. Но оно есть.

Введенская, потирая лоб, спросила:

– Хорошо, что же вы предлагаете? Оставить все как есть, пока сам не попадется? Эти теоретические выкладки, они порядком надоели.

Желчный медик, наконец получив желаемую реакцию, откинулся на спинку стула, сплел пальцы.

– Надоели – а придется слушать и мыслить. Или просто патрулировать, пока сам не попадется. Только пусть рядовой состав и общественность патрулирует, а вы думайте. Диктум сапиенти сат[10], так, кажется? Только одновременно!

– Почему?

– Потому что он может совершить еще одну глупейшую оплошность наподобие утраты удавки. Чем умнее, предусмотрительнее мерзавец, тем больше вероятность того, что он погорит на глупости и случайностях. Так часто бывает, учит нас криминология.