Поведал Яшка и про то, как однажды ей комплимент отвесил:

– Думал, не спасусь. Угробище заморское, до сих пор по ночам снится: свои лапищи ко мне тянет, а когти красные, как кровь с них капает. Она, понимаешь, в столовой работает то раздатчицей, то хлеборезкой. Когда очень торопишься отобедать, получить пораньше, нет-нет да глазки ей состроишь. Ну так один состроит, второй – вот она и вообразила, что все от нее тают. Я давно на девчоночью половину – ни ногой. Опасаюсь.

Колька, помнится, напугал:

– А ежели на улице подстережет?

Яшка, затейливо выпуская дым, успокоил:

– Не, на просторе я не боюсь. Там Светка.

– А что Светка-то?

– А вот сидим как-то на лавочке, Милка эта, видимо, где-то спиртяги понюхала – шасть ко мне и прям всей своей кормой плюх на коленки – аж хрустнуло.

– При Светке?!

– А то.

– И что ж она?

Яшка аж зажмурился:

– А она хворостину выломала да как треснет ей по ляжке, раз, другой, третий. И приговаривает так ласково: пошла, говорит, телка безрогая. Тебе таких стадо надо, а у меня он один, первый и последний.

Колька восхитился:

– Эва как. Одобряю.

Потом разговор зашел более научный: вот если, к примеру, Милку эту на бабника Цукера натравить, как кита на слона, – кто кого сборет? Яшка прикидывал шансы, а Кольке подумалось, что Милка очень на Анчутку обижена. Как же так – ни одной этот фертик не пропускает, а именно ею брезгует.

Получается, эта Милка в соседках у Тоськи. И, судя по всему, добрая Тоська пытается ее перевоспитать, потому и сейчас решительно заявила, что Милка тут ни при чем, Милка к делу никак не относится, и добавила назидательно:

– Не шельмовать человека надо, а образовывать! С тем и бригадмил, чтобы коллективно…

– Точно, – поддакнул Пельмень, – с вашей Милкой-нетелью лишь сообща можно сладить. К ней в одиночку никакой черт не решится подступиться, разве что совсем чокнутый.

– Андрей!

– …Или голодный.

– Андрей же!

– Что? Я паяю.

– Нечего нагличать!

– И не думал. Это ты ругаешься.

– Нам не ругаться надо, а активно подключаться к решению вопроса о драках и прочих безобразиях! Потому я пытаюсь донести до общественности, что бригадмил исключительно нужен.

– Знамо дело.

– Мы же хозяева на фабрике!

– Кто ж еще.

Тося, багровея, не отступалась:

– На долю наших несознательных сотрудников приходится большая часть безобразий в районе. Общественность не имеет права стоять в стороне. Кому ж еще можно доверить…

– …воришек, дебоширов, девок чокнутых, – завершил мысль Пельмень.

Латышева, чуть не плача, выкрикнула:

– Нет! Наша задача – повести за собой часть наших ровесников, которую мы называем неустойчивой, заинтересовать, отвлечь от плохого. Говорят, что человек прожил жизнь недаром, если он посадил дерево…

– Родил сына. Ну попытку-то сделал, – пробормотал в сторонку Андрюха.

– …Если поможет снова встать на ноги оступившемуся человеку! – покраснев сверх меры, твердо закончила Тося.

Вот это комический номер. Колька искренне наслаждался и потому не без сожаления положил всему конец. Галантно полуобняв Латышеву, деликатно развернул ее к выходу:

– Обязательно придем, только вот сейчас допаяем!

– Да шнурки отутюжим, – добавил Пельмень, серьезный, как на собрании.

Выведя Тосю за порог, Колька тотчас залился горячим стыдом.

Милка-то, оказывается, все это время торчала в коридоре и, учитывая приоткрытую дверь, слышала все – если только не глухая. Тут еще, как на грех, Андрюха крикнул:

– И корове своей передай: еще раз на улице крашеную увижу – ацетоном морду ототру!

Колька сделал вид, что ничего не слышал, Мила – тоже, лишь поджала губы.

«Ну так-то, если ее в самом деле отмыть да переодеть… Нет, серьезно. Нарядная – жуть! Глаза, положим, красивые, огромные, темные – точно как у коровы. Но так густо подмалеваны, что не поймешь, где кончается природный орган зрения и начинается нарисованный. С губами такая же история. На глупой голове – вавилон черных кос, как змеиное гнездо, как сваленные канаты. А уж расфуфырена – аж глаза режет! Вырез на кофте чуть не до пупа – это с утра-то! Чулки сеткой, юбка в обтяг, тьфу – да и только».

Тут до Кольки дошло, что невежливо просто стоять и пялиться, он поздоровался и сказал зачем-то:

– Простите.

– Ничего, – проговорила она, и они с Тоськой пошли прочь, как шерочка с машерочкой.

«А ходит-то – ну как груженая лодка. Так кормой виляет, что с непривычки и вытошнить может».

Пожарский с облегчением спасся обратно в комнату, дверь закрыл, послушал какое-то время и, когда шаги окончательно стихли, заржал сперва сдавленно, потом в голос.

– С чего вдруг? – флегматично спросил Андрюха, закуривая и выпуская дым в окно.

– Сил моих нет, – простонал Колька, вытирая слезы, – ты вот распинался про Милку, а она в коридоре паслась.

– Да и пес с ней. Будто сказал что-то неведомое – мымра и мымра. Пусть пойдет и кидается головой в навоз.

– И снова петрушка, бригадмил, едреныть! Вот свербит у них. Тоська, значит, вместо Маринки организовывает мароприятия. Как ты с ней… того, общаешься?

– Ни того. Прошу без намеков! – потребовал Андрюха. – К тому же, если серьезно говорить, как раз с бригадмилом идея толковая.

– Да ладно тебе.

– Это ты просто не знаешь, что у нас тут творится.

«Ну началось». Пожарский давно уж понял, что, несмотря на постоянные Андрюхины язвы в Тоськину сторону, они оба – два сапога пара. Не могут отвернуться там, где это совершенно необходимо. Только Латышева бегает и призывает, а Пельмень – сидит, паяет и ворчит.

Похоже, приятель никак не раскачается, чтобы рассказать, в чем суть. Полагая, что Андрюха снова влез не в свое дело, наткнувшись на какую-то хозяйственную махинацию, Колька заметил:

– Что, снова что-то тырят?

Но, как выяснилось, Пельмень имел в виду иное. Он пояснил вполне серьезно:

– Ребята и девчата понаехали распущенные. И откуда они такие взялись? Вроде бы оргнабор, сознательный люд, а приезжают в город – и как с цепи срываются.

– Так-таки все?

– Не все, но многие. Девчата вон штукатурятся, как в портовом кабаке, пацанва бухает, точно дома не нажрались. Порядочный люд на танцы теперь ни ногой. Ну а где кобеляж да водочка, там все, что угодно, может случиться.

Колька предположил, что друг сгущает краски.

– Что плохого в том, что народ в свободное время на свои кровные гуляет?

– Свои кровные, если излишки, домой надо отправлять да радоваться, что есть кому, – сурово заметил Андрей, – а не тратить на пагубу. Это всегда так: как только жирком обрастают – и тотчас безобразие.

– Ну, я думаю, не такое большое. У нас не разгуляешься.

Пельмень сплюнул за окно:

– Это у нас-то? Шутишь ты, что ли? В райотделе полторы калеки и дед одноглазый, куда им везде поспеть.

Колька, изобразив энтузиазм, поторопил:

– Так что сидишь-то? Пошли народ образовывать?

– Я не могу. Я несознательный, – покаялся Андрюха и снова перескочил на другую тему: – А вот ты говоришь – кукла.

Пожарский чуть не поперхнулся:

– Это когда? А, да. Я забыл уж. Пустяк.

Но Андрюха продолжал вязаться:

– Говоришь – пустяк. А я вот, веришь ли, с войны на изуродованных пупсов смотреть не могу. Насмотрелся.

– Я тоже, – признался друг.

– Вот, и ты. И Ольга. И Светка. И Яшка. И Тоська. Это уж не вытравишь, всем вспоминается человечина искореженная. А тут, значит, кто-то деньги имеет…

– Это почему ж?

– У тебя есть фотоаппарат?

– Нет, зачем он мне?

– Я к тому, что вещь дорогая, не у каждого имеется. У этого забавника есть. И кукла… хорошая, говоришь?

– Красивая. Большая, волосы эдакие…

– Во-о-от, небось фарфор, вещь тоже недешевая. И вот, имея фотоаппарат, вместо того чтобы самолеты, птичек там фотографировать, футбол – надо сначала испортить дорогую вещь… не пожалеть времени, чтобы такое вытворить с бедным пупсом… да и не пупс. На человека похожа. Да еще на все это пленку тратить! Тьфу! – Андрюху передернуло. – Сей секунд шерсть по хребту поднимается.