«Раненые, остающиеся в Москве, поручаются человеколюбию французских войск»[645].
Это очень изящно: поджечь город и поручить оставленных там раненых «человеколюбию французских войск».
По мемуару генерала А. П. Ермолова,
«Душу мою раздирал стон раненых, оставляемых во власти неприятеля. В городе Гжатске князь Кутузов дал необдуманное повеление свозить отовсюду больных и раненых в Москву, которых она до того не видала, и более двадцати тысяч их туда отправлено. С негодованием смотрели на это войска»[646].
Адьютант Кутузова М. И. Михайловский-Данилевский свидетельствует:
«Побеги солдат весьма участились после сдачи Москвы. В один день переловили их четыре тысячи».[647]
Генерал Н. Н. Раевский писал 19 сентября:
«Мой корпус, бывший в первой линии, до тех пор держали, пока не истребили. Мы ретировались до Москвы… Войска в упадке духа, укомплектованы ратниками с пиками, хлебом в своей стране нуждаемся, раненых всех бросили, бродяг половина армии»[648].
Донесение Кутузова царю об оставлении Москвы привез полковник граф Мишо де Боретур. Реакция императора, которому ранее Кутузов писал о победе, была однозначной:
«Как! Разве мы проиграли сражение или мою древнюю столицу отдали без боя?… Не заметили ли вы в солдатах упадка мужества»[649].
Граф ответствовал:
«Государь, я должен признаться, что оставил армию, начиная от главнокомандующего и до последнего солдата — в неописуемом страхе»[650].
Причем современники событий говорили о капитуляции Москвы[651].
Если считать Бородино русской победой, то критерии этой победы должны быть относимы и к другим битвам. Нельзя же присуждать себе победы по одним критериям, а другим армиям — по совсем другим.
Итак, если оставлены позиции и понесены тяжелые, большие чем у противника, потери, но при этом армия в целом сохранила боеспособность, управляемость и «боевой дух», то это победа. В этом случае сколько побед придется вычеркнуть из истории самой русской армии? Например, — можно ли по этим критериям считать победой «Брусиловский прорыв» 1916 года? Армия Австро-Венгрия не капитулировала, не потеряла боеспособности. Напротив, через год оставленные территории были возвращены, а через два года Австро-Венгрия вместе с Германией принимала капитуляцию России в Брест-Литовске. А можно ли говорить о победе под Москвой зимой в 1941-го, если чрез полгода Германия возобновила свой натиск? Или надо принять логику тех, кто скажет: вермахт тогда отступил, но не бежал. Ни одна армия не была окружена, но зато Красная Армия понесла не меньшие потери. А весной вермахт сам перешел в стремительное и опасное наступление…
Но патриарх настаивает: «Мы победили тогда французов, потому что они, не сумев восполнить свои силы, в конце концов были вынуждены покинуть Россию, и страна была спасена»[652].
Вот именно «тогда» и не победили. К итоговой победе в кампании привели другие стратегические решения — неверные Наполеона[653] и правильные Александра и Кутузова. Тут та же ошибка, что и при оценке Прохоровского боя 1943 года: выигранная в итоге война или даже стратегическая операция не означает успеха вот в каждом ее конкретном тактическом эпизоде. Проиграв на Прохоровском поле 12 июля, Красная армия в целом выиграла Курское сражение. Проиграв на Бородинском поле, русская армия все же выиграла кампанию 1812 года. И немецкие танковые части, а Наполеон в Москве вполне смогли восполнить свои потери понесенные в день Прохоровки или Бородино. И танковый корпус СС после Прохоровки, и французская армия после «битвы под Можайском» сохранили свою ударную мощь и боеспособность. Красивости типа «могила французской кавалерии» или «могила панцерваффе» — это лишь красивости. Но то, что происходило на других участках фронта и тыла обеих сторон в обеих Отечественных войнах, совершило перелом в их ходе.
В цифрах это выглядит так:
При вступлении в Москву французская армия захватила в ней 156 орудий, 74 974 ружья, 2 млн патронов, 300 тыс. фунтов пороху, 300 тыс. фунтов селитры и серы, 27 119 артиллерийских снарядов[654].
«Так что мы нашли здесь тройное количество того, что мы растратили в сражении», — удовлетворенно констатировал Наполеон в письме к Маре от 21 сентября 1812 г.[655]
В октябре на момент выхода из Москвы в войсках, расположенных в Москве, в авангарде Мюрата и «обсервационном корпусе» Бессьера было приблизительно 100 тыс. штыков и сабель: пехоты — 89 640, кавалерии — 14 314; всего — 103 954. Если к этой цифре добавить силы жандармерии, Главной квартиры, большого артиллерийского парка, инженерного парка, военных экипажей, амбулансов, и т. д. (всего примерно 12 тыс. человек), общее число, таким образом, будет равняться 115 954 человек при 605 орудиях. «Московский отдых» позволил поставить в строй часть раненых и больных, дать некоторый отдых личному составу. Сегюр прокомментировал результаты пребывания Наполеона в Москве так:
«Наполеон, войдя в Москву с 90 тыс. строевых солдат и 20 тыс. больных и раненых, выходил из Москвы более чем со 100 тыс. здоровых солдат: там он оставил только тысячу двести больных. Пребывание в Москве, несмотря на ежедневные потери, дало ему возможность предоставить пехоте отдых, пополнить провиант, увеличить силы на 10 тыс. человек и разместить или вывести большую часть раненых. Численность французской армии перед выступлением из Москвы, по его мнению, равнялась 123 тыс. человек. Эти данные приведены на основании ведомостей выдачи водочных рационов (по три рациона на человека в день) — в последних ведомостях было 369 тыс. рационов»[656].
3–10 октября в Москве стояло солнечное «бабье лето».
Наполеон диктует для 25-го бюллетеня от 20 октября:
«Погода очень хорошая, как в октябре во Франции, может быть, даже немного более теплая…».
Коленкур подтверждает:
«Погода стояла настолько хорошая, что местные жители удивлялись. Можно было сказать, что природа тоже вступила в заговор, чтобы обмануть императора. Его величество каждый день повторял, а когда я при этом присутствовал, то он говорил это с особенным подчеркиванием, что «в Москве осень лучше и даже теплее, чем в Фонтенбло»… Прекрасная погода, долго продержавшаяся в этом году, помогала ему обманывать себя. Быть может, до того как неприятель стал тревожить его тыл и нападать на него, он действительно думал, как он это говорил, расположиться на зимние квартиры в России»[657].
Конечно, это улучшило проходимость дорог и настроение армии.
«Получила ли "московская" армия какие-либо подкрепления? Получила. Во время пребывания Наполеона в Москве и "первой фазы отступления" в состав основной группировки Великой армии влилось приблизительно 30 тыс. пехоты и кавалерии»[658].
При этом уже 5 октября Наполеон приказывает начать вывоз раненых в Смоленск, а всем войскам, идущим по «дороге жизни», было приказано уже более не двигаться на Москву.
