Кроме того, Наполеон видел, сколь дорого ему обходится удержание под контролем партизанящей Испании (при том, что король формально был его союзником). И сил на постоянное содержание оккупационного корпуса в далекой России у него не было. А хаос на севере Европы на месте разрушенной русской государственности столь же мало устраивал Наполеона, сколь и руководство современного Евросоюза.
«К великому разочарованию поляков, он не присоединил к Польше Литвы (под Литвой подразумевались тогда Литва и Белоруссия), а создал для Литвы особое временное управление. Это означало, что он не хочет предпринимать ничего, что могло бы в данный момент помешать миру с Александром. Уже тут начала проявляться двойственность настроений и планов Наполеона в отношении исхода предпринятого им похода. По-видимому, он допускал, что война закончится полной покорностью Александра и превращением России в послушного вассала, нужного для дальнейшей борьбы против Англии в Европе, а может быть, и в Азии. По мере развития событий он склонялся больше к тому, что война эта превратится просто в «политическую войну» — так и говорил он о ней немного спустя, — войну кабинетов, как выражались в XVIII в., в нечто вроде дипломатической дискуссии, продолжаемой при помощи нескольких «жестов оружием», после чего обе стороны приходят, наконец, к какому-нибудь общему соглашению. По мере того как обнаруживались трудности затеянного по хода, в уме Наполеона явно тускнело первое воззрение на эту войну и выдвигалось второе»
Наполеон вовсе не собирался «разрушить русское государство». Он всего лишь 1) хотел царя «понудить к миру». Точнее — к уже подписанному Тильзитскому миру[477], а еще точнее — к отказу от торговли с Англией, к исполнению взятых им на себя тильзитских договоренностей об анти-английских торговых санкциях; 2) охладить воинственный пыл Александра, который перед этим раз за разом нападал на Францию.
«До последнего момента Наполеон испытывал колебания в вопросе о том, нужно ли идти на эту войну; он не был в том уверен. У него оставалась надежда, что грозные приготовления напугают Александра, что царь не выдержит, пойдет на уступки и тем будет достигнута моральная и политическая победа»[478].
И даже военная победа, к которой стремился Наполеон, это вовсе не то же самое, что и уничтожение государства. Вот разбил Карл русскую армию под Нарвой. И что? Московское царство исчезло? Его бытие оказалось под угрозой? После Нарвской победы, одержанной в 1700 году Карл ушел и целых 9 лет не появлялся на подмосковных землях. Разве после разгромов при Аустерлице или Фридланде Россия перестала существовать? Или Франция после Ватерлоо?
Может, Наполеон предполагал «раздел Российской империи», подобный разделам Польши? И это не так. Он и в самом деле не исключал возврата соседям России (не себе) тех территорий, что Петербург недавно от них откусил.
3(15) августа 1811 г. на торжественном приеме дипломатического корпуса в Тюильри по случаю своего дня рождения Наполеон обрушился на русского посла кн. А. Б. Куракина с упреками в том, что Россия полностью подчинилась влиянию Великобритании, которая хочет поссорить союзников ради собственного возвышения. Он уверял, что Австрия и Пруссия не поддержат Россию, т. к. они обижены русской аннексией пограничных областей: «Пруссия не забыла, что вы взяли у нее Белосток, а Австрия помнит, что для округления границ вы охотно отрезали у нее несколько округов Галиции». По той же причине не поможет и Швеция, желающая возвратить себе Финляндию, и Османская империя, не оставившая претензий на Закавказье. «Континент против вас! Не знаю, разобью ли я вас, но мы будем драться!», — такими словами Наполеон завершил свой монолог перед изумленным Куракиным[479].
Летом 1812 года, получив известие о замирении России с турками и шведами, Наполеон воскликнул:
«Неслыханная вещь! Две державы, которые должны были потребовать все обратно у русских, становятся их союзниками как раз тогда, когда представляется прекрасный случай вновь завоевать потерянное»[480]. Особенно негодовал он на турок, по адресу которых «истощил весь словарь французских ругательств»[481]
Разгромив пруссаков под Йеной, Наполеон отнял у них польские земли, полученные в ходе недавних «разделов Польши», и в 1807 году создал на них Великое Герцогство Варшавское[482] во власти Саксонского короля.
Вскоре, в 1809 году, после очередной победы над Австрией (одержанной в союзе с Россией), Наполеон присоединил к Варшаве те польские земли, что в ходе все тех же разделов захватила Австрия.
Можно предположить, что и в случае победы в России Наполеон так же вернул бы полякам те провинции, что были в их власти до начала «разделов». В упомянутой беседе с Куракиным Наполеон прямо сказал: «вы потеряете все ваши польские провинции».
Европа очень хорошо помнила этот недавний передел границ. Жозеф де Местр, живший в Петербурге в качестве посла короля Сардинии, писал летом 1812 года:
«Польшу отдают шаг за шагом. Отступая… Наполеон, вторгнувшись в Россию (вернее, в русскую Польшу)…»
(Письмо 34. Королю Виктору Эммануилу I. Полоцк, 22 июня (3 июля) 1812)
Бонапарт был все же ограниченным монархом. Ограниченным в том смысле, что он должен был соответствовать как европейским аристократическим, так и французским революционным правилам приличия.
А что казалось «приличным», хорошо видно из воспоминаний графини Шуазёль-Гуфье — француженки, бывшей при русском дворе и оставшейся в Вильно после отъезда оттуда царя: «Наполеону следовало отнять у России то из Польши, что ею не было завоевано, но приобретено по разделу»[483].
История 18 века и передвижения границ, произошедшие в нем, для европейских элит 1812 года были вполне недавними и даже современными им впечатлениями.
Вот секретнейшее наставление князю Александру Вяземскому от императрицы Екатерины Второй, отправленное в 1764 году:
«Малая Россия, Лифляндия и Финляндия суть провинции, которые правятся конфирмованными им привилегиями. Нарушить оные отрешением всех вдруг весьма непристойно б было; однакож и называть их чужестранными и обходится с ними на таком же основании есть больше нежели ошибка, а можно назвать с достоверностию глупостью. Сии провинции, также и Смоленскою, надлежит легчайшими способами привести к тому, чтоб они обрусели и перестали б глядеть как волки к лесу; к тому приступ весьма легкой, есть ли разумные люди избраны будут начальниками в тех провинциях; когда же в Малороссии Гетмана не будет, то должно старатся чтоб век и имя Гетманов изчезло, не токмо б персона какая была произведена в оною достоинство»[484].
То есть еще даже во второй половине 18 века Смоленщина и левобережная (!) Украина воспринимались царицей как «новые территории», которые еще предстоит дополнительно русифицировать. До первого раздела Польши оставалось еще 8 лет. Тем более в Европе к 1812 году не могло быть устойчивой привычки считать Лифляндию, Финляндию, Вильно или Минск «исконно русскими землями».
И сам Наполеон четко отличал эти «новые территории» от «древних провинций» России[485]. Отторжение вряд ли грозило Смоленску или Киеву.
Когда прусский король при заключении антирусского союза с Францией попросил в качестве награды передачу ему Курляндии, Лифляндии и Эстляндии, Наполеон лишь зло заметил: «А клятва над гробом Фридриха?»[486] (Это был намек на сентиментальную клятву в вечной любви и дружбе, разыгранной Александром I, Фридрихом-Вильгельмом III и королевой прусской Луизой в октябре 1805 г. в потсдамском мавзолее). Никаких обещаний, а уж тем более российских земель Фридрих от Бонапарта не получил[487].
