– М…Мастер? Там сторож… у-умер.

– Тонко подмечено. Правда, теперь он не сторож, а всего лишь куча плоти и блеклых воспоминаний. Думаю, труп не обидится, если мы предоставим ему пару минут на рефлексию.

Мы молча шли по опустевшему слегка потрепанному когтями и следами взрывов бисера коридору. Птицы все еще не желали петь. А может и чирикали временами, я этого не слышала. В ушах звенел какой-то невидимый, но очень назойливый комар. По щеке потекла крохотная капелька. Нет, никто, естественно, не плакал. Просто вода какая-то. Странные эти ваши трехмерные организмы.

Желтый свет фонарика преломился в глазах магистра, будто собираясь посоревноваться в яркости оттенка. К нам с гулким топотом спешили две фигуры.

– Ли! – воскликнула Катя. Секунда – и от крепких объятий едва не хрустнули кости. – Ты как? Живая?

– Все-все нормально. Мастер вовремя прибыл. Вы… Вы простите пожалуйста. Мне очень-очень жаль, честно. Я ключи забыла, а Катя помочь хотела, она не виновата. Мы не хотели, чтобы так получилось.

– Да ну что ты, – затараторила Анна Юрьевна. – Главное живая-здоровая. Мы уже так переживали, мамочки рОдные! Ума не приложу, откуда этот гаденыш взялся.

– Многовато углекислого газа на кубометр, – скривился Хальпарен.

– Да я уж и опекунов ее позвала, на всякий случай. Говорят, новости такие… ой, уж не знаю, что и делать.

– Так как все силы уже потрачены на переживания и приложение ума, то оставшиеся вопросы мы будем выяснять, только после того как дети отправятся по домам. В том числе и причину появления этого ырки в стенах Братства.

– И не только этого, – отозвался глубокий, но резковатый голос. Старшие ожидали у лестницы. Азар допечатал сообщение, спрятал телефон в карман и продолжил: – За последние четыре месяца ситуация становится только хуже. Мы пока не связывались ни с лоргами, ни с вэкстами – сообщений из зон не было, но происшествий от простых встреч со смертными до несчастных случаев прибавилось.

– Вы сказали, несчастных случаев? Кого-то ранили?

– Убили, – вздохнул Рафаэль. Соскользнул с перилл, жестом подозвал меня. – Этим утром перешли еще две души. Супруги. Выжил только их сын. Он из ваших, сумел защититься, но… причину такого наплыва мы пока не выяснили, – он выудил из кармана платок, промокнул ту непонятную капельку. Я еще раз вытерла щеку кулаком.

– Очевидно, обострение перед Купальской ночью, – предположила Анна.

– Очевидно, конец мая теперь – самое время для обострений, – фыркнул Хальпарен.

– Что бы это ни было, надо проверить лист.

– Я догадался, Анна Юрьевна. Благодарю за неоценимый вклад. Теперь, когда все эксперты высказали свое авторитетное мнение, предлагаю увести молодых дам и взять на себя бремя обязательств. Хорошо бы успеть убрать труп до того, как начнутся практики.

Это было лучшее предложение из всех, что я услышала за сегодняшний день. Обижаться на манеру Хальпарена не было никакого желания. Вообще, мечта сейчас была только одна – лечь в постель и не вставать ближайшие пару лет. Ну, или хотя бы до обеда. Бархатная сажа глубокой летней ночи сменилась на прохладную пустоту, едва я коснулась рук опекунов.

Примечания

[1]Песня «Корень мандрагоры» Сплин.

[2] Siare – видящий (швед.).

В глубине Нави был пруд. Самый обычный, даже неприметный, если вы привыкли подмечать только вещи, заметные каждому. А если не привыкли замечать вовсе, то наверняка и не знали бы о существовании крохотного черного зеркала в пушистом ободке мха и дырявой раме грузных старинных дубов.

Однако навьи стороной его обходили не из невнимательности. Место это считалось дурным. Тревогу посеяли времена, когда лес еще не огородили неприступным забором и тогда еще сухую поляну украшали маленькие домики на прокуренных травяным дымом ножках, бывшие жители и нынешние просто обитатели которых вросли носами в потолки, хотя должность главной Бабушки Яги уже числилась занятой. Но как повадились люди деревья прямо по берегам Смородины без разрешения рубить, Дедушка, он же Дядька – главный хозяин лесной наш, не на шутку рассердился. Все под воду ушло. Предупредил так. Правда, другие редкие избушки остались нетронуты. Позже они стали попросторнее. Некоторые вэксты живут в них по сей день, а вот вактаре все-таки рубят окна и ставят печи – неуютно, мол.

Но то пугало стариков. Молодых же отвадило отсюда то, что заповедный уголок облюбовал себе когда-то шведский граф, сын головонаклонного, то бишь многоуважаемого Дядьки-лешего, чьё имя произнести было сложнее, чем закрутить язык кельтским узлом. Только потому, конечно, что узлов тех тут никогда не видали.

Прибыл этот граф в те нехорошие годы, когда крестьян еще не раскрепостили, а страну поделили. Прибыл, но сразу никому не приглянулся – больно страшно выглядел. Это сейчас он плечи расправил, а тогда как увидишь его, тощего, угрюмого, едва ли на отца своего похожего, словно бы из-под подпола вытащили, пожевали да свиньям под ноги сплюнули, так и не подступишься. Горе у него было, говорили. Большое горе и не одно. Дядька его годами не трогал, но как мать умерла – стал, вроде как, ее волю исполнять. Навьи – народец добрый, понимающий. Принять приняли. А только понять не вышло – языка сразу не знал. Ни на мове, ни по-русски, ни еще как. Учить пришлось.

Но не все к нему сразу потянулись. А потому всё, что братец у него был, который в чаще этой с рождения жил. Старший. Пущевиком звать. Тому, как ветками разросся, Дремучую, то бишь дикую часть Нави по ту сторону реки, под контроль дали, а пока отец за границей жил, так и другую часть, к воротам, что ближе. И все бы хорошо, но нрав у него по сей час под стать гнили грибной. Никому покоя не давал – то тропы спутает, то птенцов или мышат каких из гнезд на обед повытаскивает, а то и вовсе баловаться начнет да терновник колючий прямо на главную площадь протянет, не вырубишь. Дядьке жаловались, конечно, но у него свои причуды, больно детей своих любит. Но вот однажды во время разбоя очередного – Дуб главный хотел ради забавы сором всяким оплести вместо цепи золотой, вдруг на графа наткнулся. Так тот руки вскинул. Что отсек, что выкорчевал. А потом глазами сверкнул, сам лозу из-под земли пустил. За пару минут каких назад загнал. И мало того, что загнал, так еще и барьер поставил – несколько столбов по линии берега выросли, а на них руны. Их теперь каждую весну дорисовывают.

С тех пор сам взялся за частью ворот следить. За «Мольвактеном», как он говорил. Язык, между прочим, выучил, сам стал помощь предлагать. А к нынешним дням уже все знали: беда или непонятность какая – Хальпарена звать надо. Тот и совенку из дупла выпасть не даст, и Лихо Одноглазое с опушки выпроводит.

Там его и в Братство приняли, в избушках вактаре жить разрешили. Он одну из них занял, но едва ли когда-то в ее стенах ночевал. Все в глуши бродил, нигде-то его не словишь, нигде-то он не задерживался. То в топях тень его кто заприметит – тень есть, а следов не оставит, не любят навьи, когда траву топчут. То в закутках заросших травы расплетает – светлячки у рогов его кружатся, на плечах сидят, вот и видно. То у Смородины с Жевжиком сидит – молча чаще всего, Жевжик рыбу ловит да назад выпускает, граф наблюдает, веселье такое. А то, что реже, и на Главную площадь заглянет – с Баей у Дуба словом-другим перекинуться. Бая все мурлычет, правда, но, как и все кошки, прекрасно его понимает. Если хочет.

И только то и дело захаживал к тому пруду. Захаживал и подолгу, точно один из тех древних дубов, молча глядел на мягкий блеск лесного мориона.

Вот и теперь стоял. Голову склонив набок, руки сложив за спину. Слушал. Думал.

Однажды он хотел тут утопиться. Утопить себя. Утопить воспоминания. Утопить боль.

Пруд тела так и не взял. Зато вобрал столько слез, сколько нашлось за блеском золота. Вобрал в себя всю память, плотно похоронив на вязком дне. Возможно именно из-за них пруд стал таким чёрным. Лишь кое-где расцветая крохотными светлыми пятнами – нежными белыми лилиями.