Эхо войны порой докатывалось и до них – прибывали эшелоны с новыми военнопленными, и от них старожилы узнавали о событиях на фронтах. Дитмар искренне радовался победам советской армии. Ведь речь шла в первую очередь об уничтожении фашизма и национал-социализма.

Дитмара поначалу удивляло, что немецких национал-социалистов в Советском Союзе причислили к фашистам, хотя на самом деле фашистами назывались только итальянские националисты во главе с Муссолини. Но потом Альфред Кох разъяснил ему причину этого недоразумения. Наличие в названии «национал-социализм» второй, «социалистической», части могло вызвать недоразумения и кривотолки – поди, объясни всем и каждому, что «их» и «наш» социализм – совершенно разные вещи. Проще назвать его звучным и ни на что не похожим словом «фашизм».

Но еще древние философы отмечали, что от названия или навешенного ярлыка суть явления или сущность предмета не меняется.

Дни сменялись днями, за осенью следовала непривычно холодная для жителей центральной Европы зима. Удивительно, но Дитмар за все это время не подхватил даже банального насморка. Про рану он почти уже забыл, хотя остался довольно приличный рубец, который изредка напоминал о своем существовании ноющей болью, предупреждающей о приближении снегопада или проливного дождя. Впрочем, такими «барометрами» располагало не менее половины его лагерных собратьев. Дитмар возмужал, лицо его обветрилось, кожа домашнего неженки огрубела и стала почти нечувствительной к уральским морозам. Единственное, что его беспокоило – очки. Последняя, оставшаяся у него пара, была в крайне разболтанном состоянии. Как ни старался он их беречь, подклеивал, обматывал изолентой, но существовать им, похоже, оставалось недолго. Думать об этом Дитмару совершенно не хотелось, потому как, несмотря на общее относительное здоровье, зрение его не стало лучше.

Весть о победе Советского Союза над Германией докатилась до их глуши как-то буднично. Собственно, для большинства из живущих там, она закончилась уже давно. В честь радостного события был устроен праздничный обед. Комендант выделил спирт и тушенку из своих запасников, следующий день был объявлен выходным.

Лагерь забурлил – на лицах военнопленных появились улыбки, даже если кто-то в душе сожалел о поражении своей родины, но для каждого из них лично появилась вполне реальная надежда на скорую амнистию и отправку в Германию.

Прошло еще полгода, но команды об освобождении военнопленных не поступало. Осенью в лагере разгорелась эпидемия дизентерии, унесшая несколько сотен жизней. Дитмар избежал этой напасти. Он знал совершенно точно – ангел-хранитель убережет его от болезней и несчастий. Многие удивлялись его оптимизму и невозмутимо-философскому взгляду на проблемы, некоторые считали его слегка тронутым: чему, спрашивается, радоваться? Тому, что живьем сгниваем за тысячи километров от фатерлянда? Война прошла, а для нас так ничего и не изменилось… Чего ждать? На что надеяться?

Однако понемногу начались и изменения. Некоторым, безупречно проявившим себя в труде и политучебе, было позволено покидать территорию лагеря и ходить в «увольнительные». Честно говоря, разгуляться было негде и бежать тоже некуда, но само сознание, что ты идешь не по команде направо-налево, а куда самому вздумалось, возвращает человеку осознание себя как индивидуума, а не просто травинки на бесконечном поле, склоняющейся вместе с другими под дуновением ветерка.

Одним из первых такое право получил приятель Дитмара Альфред Кох. Для того, чтобы заработать эту лагерную привилегию, он старался изо всех сил. И у него была на это особая причина. Еще два года назад он познакомился с лаборанткой поселковой больнички, которая приходила в лагерь, чтобы забирать анализы или принести их результаты. Тихая скромная интеллигентная девушка запала в сердце венскому врачу, и он использовал ее короткие визиты, чтобы переброситься с ней парой ничего не значащих слов. Как только он получил первое «увольнение», он помчался к Леночке.

Питерская барышня, загремевшая в тридцать восьмом году за опоздание на работу в уральский лагерь, смиренно несла на себе все тяготы непривычной ей поначалу жизни. Потом обжилась, возвращаться ей уже оказалось некуда – в блокаду погибли все родные. А здесь – жилье, работа. Вот и осталась. Тут и встретилась с Альфредом, заменившим ей в жизни всех. Он стал ей отцом, братом, а потом, когда наконец решился, смущаясь и краснея, как восемнадцатилетний юноша, признаться ей в любви, сразу же, не отходя от темы, предложил Леночке стать его женой.

Получив разрешение коменданта лагеря, они назначили день свадьбы. Нескольким лагерным приглашенным со стороны жениха были заранее выхлопотаны увольнительные. Само собой, среди них был и Дитмар. Ему даже была поручена почетная роль «свидетеля» со стороны жениха. Дитмар попытался отказаться, ссылаясь на отсутствие опыта в таких мероприятиях, но Альфред настоял на своем.

Наряд для жениха собирали всем миром. Рубашку принес бывший политический Егоров, живущий на свободном поселении.

– Раньше одевал ее на партийные съезды и торжественные собрания. Я ведь был вторым секретарем Московского горкома партии. Попросил, чтобы жена привезла, когда отпустили на поселение. А носить некуда. Хорошо, что Альфреду пригодится.

Костюм принесла Марфа Григорьевна, санитарка из местной лечебницы. Пожилая женщина относилась к Леночке как к дочке. Вытирая кулачком слезу, застрявшую где-то в ложбинке сухого морщинистого личика, она сказала:

– Скажу честно – хотела видеть Лену своей невесткой. Сынок у меня был неженатый, ровесник ее. Такая бы пара из них получилась – загляденье! Как представлю я – Леночка в нарядном платье и Степка мой вот в этом костюме идут под ручку, и… вот как получилось… нету Степы. Похоронку получила уже после Победы. И верить не хотела – как так, война закончилась, какая похоронка может быть? Выяснять стала в военкомате, где он призывался. Они узнали все подробно – погиб он в Берлине, на мине подорвался. А костюм остался. Так что берите костюм, пусть жених на свадьбу надевает, у него размер почти такой, как у сынка моего. Он тоже крупный такой был парнишка. Девчонок вот таких, как Леночка любил – маленьких и худеньких. Была у него когда-то невеста, но не сложилось у них, потому и не женился. А я Леночке счастья желаю. Альфред, хоть и не наших кровей, но не враг, он хороший человек. И Леночку любит.

Ботинок надлежащего вида не нашлось, пришлось довольствоваться начищенными до блеска хромовыми сапогами. Зато совершенно неожиданно нашелся щегольской атрибут мужского гардероба – галстук-бабочка. Один из немецких военнопленных – актер, исполнявший когда-то пантомиму, участвовал в лагерной художественной самодеятельности и смастерил себе бабочку из каких-то обрезков ткани.

В общем, жених получился, как с картинки, если на ноги не смотреть. Невеста достала из своих питерских запасов крепдешиновое платье нежно-салатного цвета, усеянное экзотическими цветами. Среди остального народа в робах и телогрейках они смотрелись почти как марсиане, случайно высадившиеся в это забытое Богом место.

Свадебный стол был приготовлен в столовой поселковой больницы. Марфа Григорьевна напекла пирогов, медсестрички притащили из своих запасов кто квашеной капусты, кто сала, кто грибков. Наварили картошечки, мужчины раздобыли тушенки и самогона.

Регистрироваться молодые ездили в райцентр. Дитмару так далеко от места заключения удаляться было не разрешено, поэтому он оказался «свидетелем» только условным. Зато он подготовил для своего друга сюрприз – пластинку с записью венского вальса. Патефон дал на прокат завхоз, который одновременно руководил художественной самодеятельностью. Именно в его запасниках Дитмар случайно обнаружил, непонятно каким ветром занесенную в уральскую глушь, пластинку Штрауса.

Дитмар долго держал ее в руках, прежде чем до него дошло, что это действительно как будто маленькая посылка из другого мира. «Альфреду будет особенно приятно в день собственной свадьбы услышать голос родины», – обрадовался Дитмар возможности доставить другу удовольствие в столь знаменательный для него день.