Эдвард – пожалуй, один из немногих в теперешнем окружении, кто не вызывал у Дитмара чувства отвращения. Кажется, он попал на фронт прямо со студенческой скамьи. Во всяком случае, их явно что-то роднило и притягивало друг к другу.
– Курить будешь? – спросил Эдвард, протягивая ему пачку из солдатских припасов.
– Спасибо, но пока не тянет. Лучше и не начинать – все равно привыкнуть не успею… – пессимистично разъяснил Дитмар.
– Сразу видно, что ты не так давно на передовой. А вот я смотрю на жизнь по-другому. День прожит – и спасибо. Поэтому надо успеть все, что возможно, сделать за день. Я уже второй год воюю, пока проносит…
– Такое впечатление, что ты играешь с судьбой, – отозвался Дитмар. – Не боишься в один прекрасный день оказаться проигравшим? На кон ведь поставлена жизнь…
– А я и есть игрок по натуре.
– Мне показалось, что ты был студентом…
– Ну, одно другому не мешает. Я был и студентом, и игроком… Эх, жизнь была прекрасна и беззаботна в чудесном городе Вене!
– Ты из Вены? – с проснувшимся интересом посмотрел на своего нового знакомого Дитмар.
– Ну да! Штраус из Вены! Здорово звучит? К великому композитору, к сожалению, никакого отношения не имею. Это я предупреждаю твой вопрос.
Дитмар с улыбкой посмотрел на своего нового знакомого: это же надо, у него еще хватает мужества шутить в таком месте.
– Фюрер тоже учился в Вене…
– Только мы с ним разминулись на четверть века по учебе. Зато с семьей его сводной сестры мы были соседями.
Дитмар настороженно покосился на разговорчивого австрийца – неизвестно, что может последовать за такой новостью. Может, это провокация? Хватит! Меня уже не проведешь. Хотя, выслать дальше, чем сейчас нахожусь, уже невозможно…
– Я хорошо знал его любимую племянницу Гели… Ту самую, которая по официальной версии стала жертвой небрежного обращения с оружием. Это, правда, случилось уже давненько, но я хорошо помню переполох, который произвело это событие. Поговаривали, – понизил голос до шепота Эдвард, – что ей помогли уйти на тот свет. Ну, ты понимаешь, что я имею в виду… В последующие недели и месяцы после ее смерти поползли слухи, как и почему Гели могла умереть. Политические противники Гитлера говорили, что, возможно, он сам в состоянии аффекта ее застрелил.
«Для чего он мне все это рассказывает? Неужели, пытается вызвать какую-то реакцию? Буду молчать, что бы он ни говорил…»
– Гели была радостной, беззаботной девушкой. Хотя у нее и бывало меланхоличное настроение, но она много смеялась, легко контактировала с людьми, охотно кокетничала. Кстати, она совершенно не соответствовала представлениям об идеалах арийской красоты – она была черноглазой брюнеткой, больше похожей на еврейку, чем на немку. Скажу тебе, это только кажется, что дети и родственники властителей – счастливые люди. А на чем базируется такое утверждение? Да, у них безграничные возможности в материальном плане, но они лишены самого главного – распоряжаться самими собой. Гели постоянно находилась под дамокловым мечом дядиной любви. Она хотела стать певицей, но Гитлер был против. Потом Гели познакомилась с молодым человеком, с которым у нее завязались тесные отношения. Для дяди Адольфа – удар ниже пояса. Возможно, это и ускорило развязку, если принять версию об убийстве любимой племянницы ревнивым дядей.
В общем-то, Дитмару было известно, что у фюрера было особое отношение к племяннице. Хотя, нельзя сказать, что биография Гитлера его интересовала вообще. Одна из студенток отца столкнулась с Гели Раубаль в дорогом магазине одежды и потом с придыханием рассказывала, как та без разбору отбирала себе самые роскошные наряды. После ранней смерти племянницы дядя Адольф сделал из нее святую. Он объявил Гели женщиной своей мечты, после которой он не сможет быть ни с какой другой, и на которой он больше всего хотел бы жениться.
Мужчина, для которого не существовало любви, внезапно стал утверждать, что Гели была его большой и единственной любовью. Комнату, в которой жила девушка, он превратил в мемориал и сделал культ из умершей племянницы. Ничего в той комнате не должно было отныне меняться. Мебель, платья, даже карандаши на столе – все должно было оставаться, как в тот день, когда Гели застрелилась. Очень удобная легенда для гомосексуалиста, импотента или извращенца – оставаться верным единственной большой любви…
Впрочем, Дитмар не собирался произносить это вслух и вообще откровенничать с Эдвардом Штраусом, хоть бы он даже вывернулся перед ним наизнанку.
Эдвард внезапно расхохотался и, давясь словами, изрек:
– Ну, ты твердый орешек! Провоцирую тебя, а ты ни в какую! Не расколешься никак! Что бы еще интересного тебе сообщить? Ах, да! У меня бабушка – еврейка. В моем досье на этот счет ничего не сказано, видимо, потому, что она рано умерла и носила чисто немецкую фамилию. Впрочем, говорят, что настоящий отец Гитлера – еврей, соблазнивший его мамашу и бросивший ее на произвол судьбы с пузом, в котором зрел маленький змееныш. За эту обиду теперь должны расплачиваться поголовно все евреи, как и за распятого Христа. Хотя, кто, спрашивается, была по национальности его мать Мария? И кто окружал Христа на протяжении его жизненного пути? Все те же евреи. Было бы удивительно, если бы в Иудее, где разворачивались библейские события, оказались, например, японцы или индейцы, на которых можно было бы свалить грех за распятие Сына Божия. Тебя не смущают мои богохульства?
– Извини, но я думаю о своем, – решил прервать череду опасных речей Дитмар. – И вообще, скоро отбой, надо возвращаться, ефрейтор может поднять переполох…
– Да, пора идти, – стал сразу серьезным Эдвард. – Думаешь, что я провокатор? Не-а! Это у меня игра такая – нервишки люблю пощекотать себе и другим. Не хватает мне остроты и куража!
– Не хватает? – с испугом посмотрел на него Дитмар. – Это на передовой под пулями не хватает? А если я побегу сейчас – на тебя настучу?
– Беги! И что будет? Арестуют и в концлагерь отправят? Я согласен! Хоть какой-то шанс остаться живым, а не сгнить в русских болотах.
«Боже! Неужели и для меня скоро игра со смертью превратиться в забаву?» – подумал Дитмар, не замечая, что в своих мыслях он все чаще обращается к небесным силам. Потому что надеяться он теперь мог только на них.
Их, рядовых солдат, начальство не считало нужным посвящать в планы военных действий. Впрочем, и их непосредственные командиры – ефрейторы и младшие офицеры вряд ли и сами были в курсе. Пришел приказ – и действуй. А думать за тебя будут генералы. Не важно кем бы ты мог быть – профессором, поэтом или простым плотником – пуля разбирать не будет. И мозги твои превратятся из самой ценной материи, сотворенной природой, в грязное кашеобразное месиво. И все – нет больше нового Шиллера, Канта или Дюрера. Есть только маленькие подрастающие копии партийных бонз. Интересно, как там дела в «Лебенсборне»? Приступили ли они уже к вынашиванию «ценных» зародышей? По срокам, которые назначил Гиммлер, уже должны были. Правда, отец оказался не у дел. Для него оно, может, и к лучшему. Вдруг найдется специалист, который раскусит эту тщательно спланированную, но хлипкую, как колосс на глиняных ногах, аферу? Да… Но тогда не поздоровится Хорсту, другим ребятам и Ангеле.
Дитмар никогда бы не смог назвать чувство к Ангеле любовью, но вспоминал ее часто, особенно по ночам, ворочаясь на жесткой солдатской кровати и пытаясь согреться под тонким войлочным одеялом.
«Она меня уже наверняка забыла. Я был всего лишь крошечным эпизодом в ее бурной и насыщенной жизни. Неужели, теперь она с этим противным майором Кюлером? – Дитмар содрогнулся от такой мысли, вроде бы не к Ангеле, а к нему прямо сейчас прикасались жирные, как сосиски, пальцы и слюнявые вывернутые губы на побитом оспой одутловатом лице. – Все мы, получается, проститутки – кто моральные, а кто и физические… Покупаем себе право на жизнь, торгуя своими принципами, идеалами, мировоззрениями. Может быть, Эдвард Штраус где-то и прав в своем искусственно культивируемом сумасшествии. Нормальному человеку гораздо сложнее пережить и смириться с тем, что творится вокруг. Мы пришли на чужую землю со своими претензиями и при этом должны быть уверены, что имеем на это полное право. Бред! Полнейший бред! Кто может серьезно воспринимать такие идеи?»
