— И как это пойдёт обществу на благо?

— Так… ворует же, паскуда, — голос Матвея Степановича обрёл некоторую долю спокойствия. — Не у меня. У государства. И раньше я бы в долю вошёл, а теперь вот морду набить тянет и так, чтоб покаялся. Это ж ненормально!

— Совершенно, — Катерина, сдержав стон, села. — Вы правы… это ненормально. Но вы усилием воли желание подавите.

— Я подавил. Но… с каждым разом оно всё сложнее! И с женой опять же…

— Которой?

Жен у Матвея Степановича было четыре и все — бывшие.

— С Машкой… это вторая, — он вовремя спохватился, что Катерина не помнит. — Я знаю, что у неё муж нынешний без работы остался. Позвонил. Предложил помочь. Говорю, вот позаботиться о тебе хочу. Не чужие же ж люди! А она меня матом… нет, я понимаю, что раньше я был так себе мужем… но сейчас-то искренне хочу позаботиться! И позабочусь.

— Возможно, не стоит заботиться о людях, которые этого не хотят?

— Но муж-то у неё без работы. А сама в декрете сидит. Алёнка, моя третья которая, та вон тоже сперва отказывалась, но ничего, привыкла… наверное. Правда дурит, переехать надумала, на Севера. Я ей сразу сказал, что ей на Севера нельзя, там климат для женщины неподходящий! Предложил домик купить. В Крыму. Вот мозгами понимаю, что дурь несусветная, что валила бы она на свои Севера, а не могу отпустить… заболеет же… у Сабинки ухажёр новый. Он мне не нравится категорически. Мудило ещё то, если по роже. А она не слушает…

Катерина прикрыла глаза.

Думать не хотелось.

Хотелось упасть на диван, поёрзать, выбрав место поровнее, чтоб старые пружины не пробивали рёбра, и накрыться с головой пуховым одеялом.

— Катерина Андреевна… спасайте.

— От чего?

— Не знаю… выясните! Давайте я ещё раз тесты ваши пройду!

— Вряд ли там что-то изменится, — она всё-таки села, но не выпустив одеяло. Растопленная на ночь печь успела остыть, как и сам дом. — Матвей Степанович, вы здоровый человек. Со здоровой психикой.

— Но… как здоровый… я не здоровый. Не здоровый я! Я раньше был здоровый! А теперь… теперь вот… херня какая-то творится! Взятку дать надо хорошему человеку, чтоб вопрос решил один в мою пользу. А я не могу! Вот меня прям от одной мысли про эту… самое… трясёт всего! Или вон… другой вопрос решить… с одним… несговорчивым, из-за которого того и гляди контракт со стройкой уйдёт. Год назад я бы сказал прессануть и всё. День-два и проблемка решилась бы. А тут прям душа болит, что человека из дома выживаю… что это, Катерина Андреевна?

— Совесть, — Катерина спустила ноги с дивана и потрогала пол. Так и есть, леденющий. — Это, Матвей Степанович, называется совесть. Проснулась она у вас.

— Так пусть опять заснёт! Я ж разорюсь! Я уже пробовал… ну, как вы советовали… десятину духовную… на храмы там, приюты…

— Не вышло?

— Сперва-то отпустило. А потом… потянуло проверить, что там… и знаете, воруют, сволочи! — это было сказано с искреннейшим возмущением. — И там, и сям… и управы на них никакой. А меня крючит! Вот натуральнейшим образом. Главное ведь даже не это! Главное, что мне заботиться не о ком! А я хочу! Людка, первая, так та за границу умотала… так и написала, что у меня совсем крыша поехала, что с моею о ней заботой жить невозможно! Мне бы разозлиться, а я переживаю, ночей не сплю, маюсь, как она там… и заботится хочу. И о ней, и о других тоже…

— Это естественное желание нормального человека, проявлять заботу о близких. Просто… у вас ведь, если не ошибаюсь, больше из близких никого?

— Никого, — согласился Матвей Степанович. — Сиротинушка я…

Ага.

Здоровенный бритоголовый сиротинушка, который в руке подкову согнуть может. Сам показывал и хвастал ещё, что силы в нём почти столько же, сколько дури.

Но дури всё равно больше.

От неё таблетку и просил. Волшебную. Для мозгов.

— Наверное, поэтому всё, — голос Матвея Степановича сделался задумчив. — Что сиротинушка… и заботиться мне не о ком. Может… я подъеду? Глянете? Я как с вами поговорю, то легшает.

— Подъезжайте, — разрешила Катерина. — Только… давайте часам к десяти? Я не в городе.

— Может, машинку прислать?

— Не надо.

Не хватало ещё.

— Значит, договорились… вы уж придумайте чего, Катерина Андреевна… я ж и вправду свихнусь так вот. Или разорюсь. Или и свихнусь, и разорюсь сразу.

И отключился.

Катерина подавила зевок. И подумала, что в принципе можно было бы и доспать. Но потом подумала, что нехорошо обманывать себя. Уснуть она не уснёт, только промается и разозлиться. А значит, надо вставать.

И проверить второго своего пациента.

Ввязалась на свою голову…

Она пошарила под диваном и вытащила тапочки. Выглянув в окошко, Катерина обнаружила что там всё ещё темно.

Ну как…

Небо скорее синее, чем чёрное. Снег сыплет, но как-то вяло, словно нехотя. И фонарь, что характерно, горит, тот, который за воротами. Свет фонаря ложится жёлтым кругом на снег.

И некроманта, который по этому самому снегу кружится.

С палкой в руках.

Было бы смешно… смешно не было. Совсем. Катерина сползла с кровати, как была, с одеялом, подобралась к окну. Сквозит слегка… и газеты отклеились. И надо бы на стеклопакеты заменить. Но кому и когда.

И зачем?

Но видно всяко лучше.

Вот Гремислав замер… не просквозило бы его в одной-то рубахе. Нет, штаны тоже имелись, но вот смотреть на некроманта было холодно, и Катерина поплотнее закуталась в одеяло. А некромант снова начал… танец? Бой? Или что-то среднее? Главное, красиво двигается, плавно, текуче. И видно, что привык он так… разминаться?

Нехорошо подсматривать.

Но и отвернуться неправильно, потому что именно сейчас он таков, каков есть. Без масок, без желания что-то спрятать от неё, будто Катерина враг. Да и в целом-то… ничего плохого она не делает.

Просто смотрит.

А потом Гремислав обернулся, и Катерина поняла: почувствовал. А может, и увидел. Первым порывом было отскочить от окна, притворившись, что её здесь нет. Но с порывами своими Катерина давно уже научилась бороться. А потому просто помахала рукой.

В конце концов, если так жаждал одиночества, мог бы и получше спрятаться.

Надо бы чайник поставить. Небось, после таких зарядок любой нормальный человек от чаю не откажется. И ненормальный тоже. Катерина знала точно.

Она добрела до кровати, чтобы скинуть одеяло и даже одеться успела, когда телефон зазвонил вновь. Номер был незнакомый.

— Да?

— К-кать? — тихий шелестящий голос заставил её замереть. — К-кать? А ты н-не дома?

— Настюша? Ты… где?

— Я… мы… п-приехали. Я… д-думала… а ты вот…

— Я за городом. На даче у Ленки. Ты… ты к тёте Свете зайди. Я у неё ключи оставила. Я сейчас выеду. Скоро…

Дорогу точно ещё не чистили, а значит, скоро не получится.

Но если на утренней электричке, то, может, и быстрее.

— Я… уже… я у тебя.

Дышать стало легче.

— Хорошо.

— Ты… не спеши. Мы тут… мы… мне… наверное, надо… ты предлагала… помощь. Я… решила… поняла.

— Настюша, — сердце в груди застучало быстро-быстро. — Я всё сделаю. Я помогу. Обязательно. Ты только не исчезай. Хорошо? Дождись меня обязательно.

То ли место повлияло так, то ли разговор с этой женщиной, с которой изначально Гремислав не собирался разговаривать, но как-то оно само получилось. Главное, что уснул он сразу и без сновидений. Разве что словно та полуузнанная песня где-то появлялось, но далеко и смутно, и тотчас исчезала, так и не пробившись в сознание.

А вот очнулся он в шесть утра.

Часы мерно тикали.

Стояла тишина, разве что дерево чуть поскрипывало. Хороший дом, только недосмотренный. Тут бы порядок навести. Двери вон чуть разбухли. Крышу надо бы поправить. Да и с окнами неладно, вон, заложены, заклеены полосками бумаги, а всё одно холодом тянет.

И выстыл дом куда сильнее, чем должен был.

Гремислав осторожно сел в кровати.

Осмотрелся, благо, полумрак помехой не был. Комната… одна из нескольких: дом достаточно велик. Эта, видимо, была спальней. От кровати и белья исходил едва уловимый запах старого места. Нельзя сказать, чтобы неприятный, скорее уж выдававший, что в доме этом люди не появлялись давненько.