В метели, за сараями, в ночи,
Где вой собачий Сириусу любый,
Пылали руки – две больших шальных свечи,
Звенела арфа и метались губы.
Сидели на дровах: один – мужик,
Под шубой плечи в бархате пунцовом.
Другой, пацан, щекою к арфе так приник,
Как к телу жаркому скорбящим лбом свинцовым…
На голове у грозного тюрбан
Увенчивался золотой короной.
И, сгорбившись над арфой, опаленной
Огнями пальцев, пел и пел пацан.
Он пел, и реки глаз его текли.
Собаки в подворотне подвывали.
Он пел – ручьи весною вдоль земли
Его мелодиями небо целовали.
Он пел и пел,
в снег его хлестал,
А грозный царь его, насупясь, слушал,
И арфа наподобие креста
Распяла плоть, бичуя счастьем душу.
Он пел о том, что все мы вновь умрем,
О свадебном наряде, что срывает ветер,
О том, как перед звездным алтарем
Стоят, смеясь, замученные дети!
О том, как нежно гладят старики
Сухие корни светлых рук друг другу,
Как любящие – Времени тиски —
Зажмут меж наготы каленой – вьюгу…
Он пел – и больше было не понять,
О чем! Он пел, и арфа содрогалась!
И шли ветра и шли – за ратью рать:
Кадыка нежность, губ отверстых жалость!
А царь, лоб уронив на кулаки,
Сдуваемый метелью с дровяного трона,
Шептал: «Играй, пастух!… Моей тоски
Никто не понял в полночи бездонной,
Лишь ты на бычьих жилах все царю сыграл,
Все спел – мои посты, и праздники, и войны:
О, ты играл – а я-то – умирал,
А я-то – думал, что умру спокойно!…
Мой мальчик, о, спасибо же тебе,
Утешил мя!… И многольстивой речи,
И зелья крепкого не надобно в судьбе —
Метались бы над арфой руки-свечи…
Спасибо, сын мой!… Буду твой отец!…»
Схватил и сжал до боли руку пастушонка,
И наклонился над ладонью, и венец,
Упав с тюрбана, покатился звонко.
И в круговерти вьюги жадно царь приник
К руке ребенка – на одно мгновенье:
Хотел одним глотком все выпить песнопенье,
Хотел найти губами, где родник.
…И вырвалась она из рук
Владыки Трех Миров Подлунных.
И свист метелей многострунных,
И поездов, и рельс чугунных
Закрыл огромный сердца стук.
Она стояла на свету.
И факелы в руках охраны —
Немых юнцов и старцев пьяных,
Наемников, чьи кровью раны
Сочились в перевязях рваных,
Ее ласкали красоту.
По коже сполохи ходили.
Гранатов связка меж ключиц
Сидела стайкой зимних птиц…
Браслеты-змеи ей обвили
Запястья. Ясписом горели
У змей глаза!…
В ее ушах,
Близ перламутра нежной шеи,
Пылал огонь Гипербореи —
Топаза льдяная душа.
И кабошоны лазурита
Лежали меж грудей открытых —
Дыханьем поднимала их
Царица! Стыли турмалины
На лбу, а на висках – рубины,
Напоминаньем: эта бровь
Воздымется – прольется кровь!…
Глаза – соленые глубины —
Дышали морем. Их прибой
Туда, в пучину, за собой
Смывал сердца… Коса сверкала:
В червонном золоте – опалы,
И запах сена от кудрей,
И запах горя все острей…
И близ распахнутых дверей
Она, дрожа сильней зверей,
В уста
царя поцеловала.
Он за руку ее схватил
Смертельной хваткою, питоньей.
– Скажи, тебя я оскорбил?!…
Тебя любил – что было сил,
Сжимал твое лицо в ладонях!…
Тебе – телеги и возы
Каспийских балыков, урюка,
Бериллы, что светлей слезы,
Меха, лошажия подпруга,
Вся в бирюзе!… Тебе – парча,
С закатом сходная, с восходом,
Кораллы, пахнущие йодом,
И, для осенней непогоды, —
В березовый обхват свеча!…
Тебе принес свои дары,
Слепую страсть, мужское пламя,
И пальцы унизал перстнями,
И обнимал ночами, днями,
Годами напролет, веками…
Зачем, осыпана огнями,
Меня любила – до поры?!
Куда идешь? Там черный ветер
Вмиг путника повалит с ног.
Там зимний небосвод жесток.
Там Альтаир, слепящ и светел,
Струит морозный дикий ток.
Так все погибло. Избы стынут.
Покрылись сажей города.
Хрустит оконная слюда.
Там Огнецвет из сердца вынут.
Там – ничего. Там – никогда.
Огонь и Ветер. Звезда. Вьюга.
Я понял… Звездам ты сродни…
Зачем узнали мы друг друга?!…
Остановись! Повремени!…
И так Царица отвечала,
И на груди блестел гранат
Кровавой вязью:
– Я познала,
Что в мире нет пути назад.
Тебя любила и ласкала —
Как две зверюшки, бились мы
До слез, до смеха, до оскала —
Так страсть кинжальная сверкала
На голубых шелках зимы!
Ты, царь… мне был всего дороже.
Мой Бог. Мой Муж. Мой Человек.
Твоей любимой смуглой кожи
Жар – на моих губах… навек…
С тобой мы жили не тужили!
Но с Севера летят ветра.
Печать на сердце положили.
И я почуяла: пора.
Царь! Я другого полюбила.
Но, сожигая все мосты,
Зрю: далеко еще могила,
Полна звериной дикой силы,
В победном блеске красоты,
Я говорю: утешься, милый,
Не плачь! Он – это снова ты!
Ты! Ты! Кого б ни обнимала
В вертепах, избах и дворцах,
Кого бы телом ни сжигала,
Кому б душою ни дышала
В Луну полночного лица, —
Все ты, мой Царь! Твоя навеки
Пребудет надо мною власть.
Сомкну ли старческие веки —
Вновь мы с тобою – человеки —
Справляем праздник: свет и страсть…
Люблю! Но ухожу! По соли
Дороги зимней – под пятой,
По нашей лученосной боли,
По нашей ярости святой…
Прощай! Заветные каменья
Твои – вовеки не сниму:
Топах пылает в исступленье,
Рубина кровь течет во тьму…
Прорежут медный лик морщины.
Избороздится гладь чела.
Сочту: то камни – иль мужчины,
С какими в мире сем была?…
Забуду всех! Перебирая
Объятий каторжную сласть,
Узрю: с тобой – преддверье Рая,
С тобой – к бессмертию припасть!…
О Царь!… Иные жгут приделы.
Иные фрески в них… и тьма…
Но я, тебя бессмертным сделав,
Бессмертье обрела сама.
И я уже – звезда, монада.
Мне душно во дворце твоем.
Мне нужен Мир. Его преграды.
Его рогожи и наряды.
Его сапфирный окоем.
Его любовь…
Прощай, любимый!
Соболью шубу мне накинь.
И я уйду – вперед и мимо —
В полночную тугую стынь.
Ветр иссечет лицо нагое.
Ступни изранит жесткий наст.
Уже не стану я другою.
Уже в церквах поют про нас.
Уже ветра поют вокруг
Под звон метелей многострунных…
И вырвалась она из рук
Владыки Трех Миров Подлунных.
