Матерь мира Дымы, пожарища, хрипение солдат, И крики: «Пить!…» – из-под развалин… И Время не закрутится назад, В молочный сумрак детских спален. Мир обнаженный в прорези окна. Меж ребер пули плачут и хохочут. Так вот какая ты, сужденная война, Багряный Марс, полночный красный кочет! Летят твои кровавые лучи В ключицы и ложбины, в подреберья Дворов и подворотен, и ключи Лежат под ветром выбитою дверью… В проеме – я. В виду застрех и слег, Охваченных полынным, черным дымом, Еще не зверь, уже не человек, Кричу: отдай! Отдай моих любимых! Из чрева моего пошли они В казенный мир, брезентом, порохом пропахший, — Отдай их, Бог! Мои сыны они! И бледный лейтенант, и зэк пропащий! Я – баба. Этот свет я не спасла. Любила мужика… детей рожала… Дай, Бог, мне, дай широких два крыла, Чтоб на крылах сынов я удержала! Хоть двух спасти – а там прости-прощай. Я улечу на Марс кроваво-красный. Пусть рушится земной солдатский Рай. Пусть далеко внизу собачий лай. Еще восстанет жизнь… прекрасной… Держитесь, мальчики! Среди планетных зим, Средь астероидов, кометных копий Заплачем мы над нищим и больным, Океанийским, зверьим и степным, Военным, княжеским, холопьим… И, мать, рукою сыну укажу: – Там – Родина: Междуусобной розни… И мелко, страшно, сердцем, кожей задрожу, И лютый Космос в кулаках я еле удержу Двумя колосьями – черно-искристый, грозный. Ковчег Затерян в копях снеговых, в ладонях мира ледяного, Один – нет никого в живых, лишь ветер приговор суровый Читает, – он плывет один, он срубовой, и бревна толсты, И сам себе он господин, и шепчут на морозе звезды: «Гляди-ка, дом!…» Земля мертва. Пуста, что ледяная плошка. А в доме том свинья жива, собака лает, плачет кошка. А в доме том седой старик, усатый, сморщенный и лысый, Богатство зрит: вот белка – прыг, вот зайцы, овцы, гуси, крысы, Вот волк с волчицею, павлин, чета волов, стрекозы, козы, — А дом плывет в ночи, один, и на морозе звезды – слезы… Старик по пальцам перечтет змей пестрых и жуков заморских; У ног его, урча, уснет толпа седых котов ангорских… Старик заохает, кряхтя и шерсть линючую сбивая С фуфайки: сын Лисы – дитя, сын Кобры – хитрость огневая!… А там, дай Господи, пойдут роды, и семьи возродятся, И звезды новые сверкнут на пятках скачущего Зайца, И род Оленя, род Совы, род Волка, род Орла Степного Из мерзлой снеговой травы, горя глазами, вспыхнут снова! И гладит, гладит их старик – своих, спасенных им, зверяток: Эх, звери, мир вчера возник, а нынче весь застыл, до пяток, А завтра стает мертвый лед, и забелеют камни-кости, И я вас выпущу… вперед!… В моем дому вы были – гости… Зверюшки… пума и кабан… и леопард, в мазутных пятнах… Мир будет Солнцем осиян. Вы не воротитесь обратно. Вы побежите есть и пить, по суходолам течь, как пламя, Сплетаясь, яростно любить и высекать огонь рогами!… Зверье мое… Когда-нибудь меня ты вспомнишь, серый заяц, В полях полночных долгий путь, поземку, сутемь, горечь, замять… И то, как пережили мы, внутри веселого Ковчега, Ночь красных звезд, чуму зимы, сырой, дырявый саван снега. Как я давал вам хлеб из рук, вас целовал в носы и уши, Сердец собачьих чуял стук, любил медвежьи, волчьи души, И знал, что этот час пробьет, взовьется небосвод горячий, И я вас выпущу… вперед!… – и в корни рук лицо запрячу, И близ распахнутых дверей, близ жизни новых поколений Я упаду среди зверей перед Ковчегом на колени; И по моей спине пройдут копыта, когти, зубы, жала, И смерть пребудет как закут, где жизнь моя щенком дрожала. Видение войска на небе Войско вижу на небе красное… Любимый, а жизнь все равно прекрасная. Колышутся копья, стяги багряные… Любимый, а жизнь наша – эх, окаянная… Вздымают кулаки хоругви малиновые… Любимый, а жизнь наша – долгая, длинная… А впереди войска – человек бородатый, крылья алые… Любимый, а жизнь-то наша – птаха зимняя, малая… А войско грозно дышит, идет, и строй его тесней смыкается!… Любимый, всяк человек со своей судьбою свыкается… А войско красное – глянь! – уж полнеба заняло!… Любимый, я боюсь, ох, страшное зарево… А и все небо уж захлестнуло войско багровое!… — Любимый, оберни ко мне лицо суровое, И я обниму тебя яростно, и поцелую неистово, — Не бойся, в поцелуй-то они не выстрелят!… Вот она и вся жизнь наша, битая, гнутая, солганная, несчастная, Любовная, разлучная, холодная, голодная, все равно прекрасная. И мы с тобою стоим под пулями в красном объятии, — Любимый, а жизнь-то наша, зри: и объятие, и Распятие. Крик Обвивает мне лоб мелкий пот. Я в кольце гулких торжищ – жива. И ребенок, кривя нежный рот, Повторяет мои слова. Я молчу, придвигая уста То к посуде, то к мерзлым замкам, То к ладони, где в форме креста — Жизнь моя: плач по ветхим векам. Я молчу. Грубо мясо рублю. На доске – ледяные куски. Накормлю! – это значит: люблю. Чад венчает немые виски. И, когда я на воздух бегу, Чтоб в железных повозках – одной, О, одной бы побыть!… – не могу Говорить – и с самою собой. Правда серых пальто, бедных лиц, Ярких глаз, да несмахнутых слез! В гуще бешенейшей из столиц Я молюсь, чтобы ветер унес Глотки спазм – а оставил мне крик, Первородный, жестокий, живой, Речь на площади, яростный рык И надгробный отверженный вой, И торжественный, словно закон, И простой, будто хлеб с молоком, Глас один – стоголосый мой хор — Под ключицею, Под языком. |
