Тьма пред рассветом Железная кровать ржавеет. Нагие трубы за окном. В ночную фортку звезды веют, Покуда спим тяжелым сном. Скрипят острожные пружины. И в щели дома гарь ползет. Чугунной глыбой спит мужчина. И светел женщины полет. Спят звери, птицы и народы — До пробужденья, до утра. Горит во мраке твердь завода — Его стальные вверы. Пылает зарево больницы: Не сосчитать оконных свеч… Дрожат смеженные ресницы. Пылает масло потных плеч. Сон борет нас. Но мы сильнее. Вот эта тяга. Вот волна — Слепя, сжигая, каменея, Встает из темноты, со дна. Тебя от смерти защищая, Сплетаю руки за спиной. Свечою тела освещаю Храм спальни, душный, ледяной. Обнимешь ты меня устало. Положишь смертных уст печать. И ляжет на пол одеяло, Чтоб нашей воле не мешать. Еще до свиста, до метели, До звона рельсов, до гудка, До белизны святой постели, Где – одинокая тоска, До Времени и до Пространства, До всех измен, где плоть болит, И до такого постоянства, Что золотом – по камню плит, Еще своей любви не веря, Мы просыпаемся, дрожа… И вольно отворяю двери Навстречу острию ножа, Навстречу грубому объятью, Что нежностью истомлено, Навстречу древнему проклятью, Где двое сцеплены в одно! И я, от чуда обмирая, Целуя потный твой висок, Вхожу, смеясь, в ворота Рая, Даю голодному кусок, Дитя нероженое вижу В сиянье нам сужденных дней — И обнимаю крепче, ближе, И невозвратней, и страшней. Храм Кхаджурахо …А в Индии храм есть. Зовется он так: Кхаджурахо. Огромный, как выгиб горячего бока Земли, Он полон тел дивных из камня, не знающих страха, Застывших навеки, навеки сращенных – в любви. Давно прочитала про храм сей в стариннейшей книжке… Я в Индии – буду ли, нет ли… А может быть, так и помру… Но как прошепчу: «Кхаджурахо!…» – так бьется под левой подмышкой, И холодно, будто стою на широком ветру. Я там не была никогда – а сколь часто себя представляла Я в этих апсидах и нишах, в духмяной, сандаловой тьме, Когда предо мною, в скульптурах, Любовь предстояла — Свободною, голою, не взаперти, не в тюрьме. Гляди! – как сплелись, улыбаясь, апсара и Шива… Он между лопаток целует так родинку ей, Что ясно – вот этим, лишь этим мы живы, Вжимаясь друг в друга немей, и сильней, и больней… А эти! – огонь излучает источенный временем камень: Раздвинуты ноги гигантским озерным цветком, И грудь упоенно цветет меж мужскими руками — И смерть мимо них ковыляет старухой, молчком… А эти, в углу полутемном, – как мастер ваял их, дрожащий?… Откинулась навзничь она, а возлюбленный – вот, Восходит над нею… Их свет заливает, лежащих, И золотом льет на лопатки, на лунный живот… О тело людское! Мужское ли, женское тело — Все любит! Мужчина свою зажигает свечу, Чтоб женская тьма, содрогаясь, огня захотела — Воск жаркий катя по губам, по груди, по плечу! Какое сиянье из всех полушарий исходит! Как сферы расходятся, чтобы вошел резкий луч! Как брага библейская в бочках заклепанных бродит И ветра язык – как ласкает звезду меж пылающих туч! И я, россиянка, девчонка, как мышка стою в Кхаджурахо, Во дерзком том храме, где пары танцуют в любви, И нету уже у меня перед смертью скелетною страха, И очи распахнуты вольно и страшно мои! Под платьем залатанным – под комбинашкой, пропахшей Духами дешевыми – тело нагое мое… О, каждый из нас, из людей, в этом мире – пропащий, Доколь в задыхании, перед любовью, не скинул белье! Доколе, ослепший от света и крика, не сгинул В пучине горячей, где тонут и слезы, и пот, И смех, – где меня мой любимый покинул, И где он меня на сибирском морозе, в тулупе, по-прежнему ждет… И я перед этою бездною мрака и праха, Средь голых возлюбленных, густо, тепло населяющих храм, Девчонкою – матерью – бабкой – стою в Кхаджурахо И мыслю о том, что – такой же — в три дня – и навеки! — Греховною волей создам. И там, в очарованном и новоявленном храме, Я всех изваяю, Я всех, перекрестясь, напишу — И тех, кто друг друга сжимает больными перстами, И тех, кто в подвале, целуясь, вдыхает взахлеб анашу… И тех, кто на нарах тюремных впивался друг в друга — Так в клейкость горбушки впивается рот пацана… А я? Изваяю, смеясь, и себя в эпицентре опасного круга, Где буду стоять – Боже, дай Ты мне силы – одна. Но я изваяю себя – обнаженной! Придите, глядите — Ничто я не скрою: вот складки на шее, живот Огрузлый, – вот в стрижке опричной – латунные нити, В подглазьях – морщины, сиротскими птичьими лапками, – вот!… Вот – я!… Родилась, – уж себя – отвергайте, хулите! – оставлю. На то Кхаджурахо я строю отчаянный свой: Я так, одинокая, страстные пары восславлю, Что воздух зажжется над чернорабочей моей головой. |
