Я стоял недалеко от фуры, погруженный в свои мысли. Накатили воспоминания о Храпе.

И вдруг истошный крик Шуры.

– Андрей!

Я оглядываюсь, в метрах десяти от меня стоит медведь, здоровенный, просто громила. Встретив мой взгляд, он на мгновение остановился, фыркнул, встал на задние лапы и двинулся на меня.

Шура что-то орал, но я его уже не слышал. Жизнь замерла во мне, все остановилось. Ноги не слушались, будто вросли в землю.

Рев… Громила остановился, повернул голову назад, а там Храп. Да, уже было темно, но Шура машину не глушил, и фары светили. Ну и Храпа я узнаю даже по дыханию.

Завязалась драка. Храп был намного меньше громилы. Не знаю, сколько точно длилась схватка, пять, десять минут, полчаса, не знаю… Рев стоял сумасшедший. Боковым зрением я увидел, что Шура сидит в кабине с выпученными глазами и что-то мне кричит.

Раздался последний громкий рык, и громила ушел в лес. Храп истерзанный лежит на обочине, истекая кровью. Я подошел к зверю, обнял. Зверь, как обычно, лизнул меня в щеку и несколько раз фыркнул. Потом посмотрел на меня таким взглядом, у меня сердце кровью облилось. Вижу, что-то хочет сказать. Еще раз лизнул меня в щеку и испустил дух. Я стою на коленях, прижав его голову к себе. Дождь льет. Моих слез не видно.

Слышу, дверь кабины приоткрылась, и Шура встревоженным голосом кричит:

– Андрей, смотри!

Я сразу не понял, что он от меня хочет и куда надо смотреть. Но я услышал учащенное дыхание и фырканье. Поворачиваю голову, смотрю, а там маленький медвежонок. Он стоит чуть поодаль и боится приблизиться. И пятно белое на груди, как у Храпа.

– Это же сын Храпа, – кричу я Шуре. – Сахар есть?

– Минуту.

Я понимаю, что тот громила убил подругу Храпа, пока тот был на охоте. А когда вернулся и все увидел, то начал преследовать убийцу. Овдовел мой друг во второй раз, но потомство оставил.

– Держи, – кричит Шура, и дает мне жменю кускового сахара.

Я беру в ладонь три кусочка, протягиваю медвежонку. Он, чуть постеснявшись, подходит. Я беру его на руки, сажусь в кабину. Он весь мокрый, собственно, как и я. Горе и радость пытаются влезть в мое сердце и душу, одновременно. Похоже, у них это получилось. Медвежонок лег мне на колени. Я загрустил, вспомнил, как мы с Храпом жили на одной волне, с полувзгляда понимали друг друга. Мы поехали дальше. Через пять минут в кабине стоял оглушительный храп.

Черты любимых когда-то людей стираются из памяти, блекнут со временем, исчезают за горизонтом небытия. Смерть равнодушно и беспристрастно взирает на то, как мы стенаем, корчимся и становимся практически безумны в своем горе, оплакивая ушедших. Даже любовь, какой бы сильной она ни была, и благодаря которой мы являемся на свет, не в состоянии противостоять Старухе с косой… И все-таки время сильнее! Рано или поздно, из памяти исчезнут знакомые лица, запахи и звуки, черты любимых потеряют четкость… Так капля воды исчезает в просторах океана, так тени исчезают под лучами полуденного солнца, так тает в небе след от пролетевшего самолета – только что был, и нет его…

Софья плохо помнит отца. Память позаботилась о том, чтобы травма не нанесла слишком большого ущерба психике ребенка. Но сосуд сердца, до краев наполненный нежностью и любовью к отцу, не смогло уничтожить даже время! Софья навсегда сохранит эту любовь, тщательно пряча от посторонних глаз. Девочке казалось: отец всегда рядом. Это он однажды остановил синий «Фольксваген», мчавшийся на красный свет светофора. Это отец подставил руки, когда она летела на лыжах с крутой горы и, не справившись со скоростью, чуть не сломала шею. Это отец шепнул ей посмотреть вверх в тот самый момент, когда Софья выходила из подъезда. Сделай тогда Софья всего один шаг, и ледяная глыба, соскользнувшая с крыши, наверняка раздробила бы позвонки шеи.

Горе, точно так же, как алкоголь, на всех действует по-разному. Одних оно делает более стойкими, других ломает, как прутик, и пригибает к земле, не оставляя шансов распрямиться и подняться с колен. Дно, как ни странно, бывает не менее притягательно, чем покоренная горная вершина. Происходит нечто странное: ценности обесцениваются, мир переворачивается с ног на голову, и жажда иных удовольствий – порочных, грешных – ядовитой гадюкой вползает в дом.

Горе людей не красит. Горе, помноженное на алкоголь – вдвойне.

Татьяна, еще молодая женщина, не справилась с потерей супруга. Словно бы он, Алексей, забрал с собой всю ее душевную и физическую силу. Дочь Соня в одночасье превратилась в «Соньку», в девочку «принеси-подай» и «замолчи, дрянь!» Но что поделаешь, если нам, при рождении, никто не давал гарантий, что в этой жизни будет легко, и никто не обещал нам райских кущ. Ангел и черт, свидетели наших бренных суетных дней, до последнего вздоха будут биться за каждое человеческое сердце, за каждую душу…

В минуты полного отчаяния, плачущая и голодная, Соня бежала к подружке Машке, такой же неприкаянной и потерянной, как безродный щенок. Подобное, как известно, стремится к подобному. Только в Машкиной семье пила не мать, а отец, но перестановка слагаемых сумму не меняет… Удачливых и счастливых жизнь толкает в объятия удачливых и счастливых, несчастных – в объятия несчастных. Мы отзеркаливаем друг друга, иногда и сами о том не подозревая… Дно жизни обладает поистине притягательной силой!

– Со-со-со-сед дядя Витя пенсию получил, а пенсия у него не-не хилая. Я знаю, где он прячет за-заначку, банку не до-доверяет. Ри-ри-скнем, Сонька? Хавка будет, шмотки купим.

Машка заикается с раннего детства. У нее кукольное, с ямочками на щеках, личико и лучистые голубые глаза. Не девочка, а Мальвина из сказки!

– Спалимся, – Софья хмурит высокий, мраморный лоб.

Зеленые, с нездоровым блеском глаза, черные, вьющиеся на висках волосы, утонченный овал лица… Чем-то она напоминает актрису Веру Холодную.

Софья – лидер, Машка – ведомая. Машка – болтушка, а из Софьи слова лишнего не вытянешь. В Софье борются два чувства: желание, наконец, наесться вдоволь и выглядеть не хуже, чем другие девочки. А если повезет, уехать куда-нибудь подальше, начать новую жизнь…

– Не с-с-спалимся. Дед всегда с пенсии квасит, мы по-по-тихому.

– Ладно, я – на стреме, а ты – в хате.

– По-почему я? – возмущается Машка.

– Сосед твой, идея тоже твоя. Ты в хате лучше сориентируешься… Ладно, там по ходу разберемся.

Если начинаешь всматриваться в дно, дно начинает всматриваться в тебя… Пьяный дядя Витя вдруг некстати проснулся. Он оказался, мягко говоря, недоволен проникновением в его жилище двух девчонок и попробовал применить силу. Завязалась нешуточная драка. Софья с Машкой едва унесли ноги, оставив деда, истекающего кровью, без помощи. От полученных травм он едва не отдал Богу душу, а на малолетних преступниц завели уголовное дело. Ясным весенним днем, когда в парках города буйствовала сирень, а распустившиеся головы красных маков кровянели на клумбах, Маша и Софья, по решению городского суда, учитывая все предыдущие промахи и проступки, отправились по этапу в специальную школу закрытого типа… Сорванный цветок, оставленный без корней, нежизнеспособен. Птенец, выпавший из гнезда, как правило, гибнет. Волчонок, вкусивший кровь и познавший жестокость окружающего мира, со временем матереет. А глубина падения на дно зависит от… Да бог знает, от чего она зависит. Возможно, от многих факторов, определяющими из которых являются роковое стечение обстоятельств и слабость духа.

Софья отхлебывает чифир маленькими глотками, равнодушно окидывает помещение взглядом. Все здесь, за годы отсидки, знакомо до мелочей: чернильная клякса на полу, облупившаяся зеленая краска на стенах, ломаная трещина на потолке. Напротив, на стене – выгоревший, как осенний лист, календарь за 1997 год. Практически все «лихие девяностые» она провела здесь, многое передумала, осознала, и, как кошка блох, нахватала новых ошибок, в силу своего возраста. Ах, если бы отмотать все назад!.. Острый приступ кашля согнул тело пополам, руки мелко задрожали. Диагноз у Софьи не редкий и не утешительный – туберкулез. Скоро она «откинется» – выйдет на свободу. А дальше – что? Возвращаться не к кому – мать сгорела от пьянки. Приличная работа с таким прошлым наверняка не светит… Софья бросает взгляд на зеркало с почерневшей амальгамой, и некрасивая улыбка кривит ее лицо. Если бы не глубокие скобки по углам губ и нездоровая, с желтоватым оттенком кожа, ее смело можно было бы назвать красавицей. Зеленые выразительные глаза, маленький, красиво очерченный рот, тонкие черты лица в обрамлении легких, воронова крыла, волос. При иных обстоятельствах, Софью можно было бы принять не за заключенную воспитательной колонии, а за барышню из Института благородных девиц.