– Будто на Марсе снимали, – громко шепнул Сашка.

Выходили из клуба счастливые, обсуждая понравившиеся моменты. Эпизод, когда индианка Хеш-Ке плавала голышом в озере, практически отсутствовал.

– Быстро сработали, – усмехнулся Юрка. – Если бы не сыр-бор, поднятый этим придурком, никто бы ни о чем и не догадался.

– Скорее всего, все уже давно вырезано, – разочарованно сказал Санек, индейский шаман в наших играх. Видимо, ему все-таки очень хотелось посмотреть эротический фрагмент. Пусть ничего не видно, но ведь по силуэтам угадывается много, а воображение у него было богатое.

–—Кстати, а Макена чем-то на тебя похож, – сказал Мишка.

– Чем же? – удивился я. – Если только бровями немного, и то навряд ли.

Фильм в военном городке шел дня три, и за это время большинство жителей успело его посмотреть, особенно молодежь. Мы с Мишкой и Сашкой ходили два раза, в третий не пошли, решив, что хорошего должно быть в меру. И как же я был приятно удивлен, когда однажды услышал от ребят:

– Привет, Макена!

– Вы это серьезно?

– Ну да. Тебя уже многие так называют.

Так я стал Макеной. Только не как в оригинале, через удвоенные «к» и «н» – «Маккенна», а просто – «Макена». Даже и подумать не мог, что прозвище это закрепится надолго и всерьез, как родовое имя. И у отца родного будет изредка проскальзывать в обращении к собственному сыну или в разговоре о нем «Макена». В роль мне входить не пришлось, потому что я в ней уже как бы присутствовал. Только не в образе американского шерифа ирландского происхождения, а индейского воина нашего с пацанами племени шеванезов. Как потом выяснилось – на долгие годы, а, может, и на всю жизнь.

Металлический звон полотна едва ли перекрывает доносящуюся из динамиков музыку.

Бум-бум-бум. Задвижка замка вгрызается в паз подобно голодному дворовому псу, нашедшему на помойке кость. Она натужно скребет зубами при каждом ударе в дверь. Ей это не впервой. Третий раз за прошедшую неделю.

Чирк-чирк-чирк. Борис срывает со спички серную шляпку, добывает огонь. Зажигает сигарету, затягивается и откидывается на протертую собутыльниками спинку дивана. Закидывает ногу на ногу. Воздух приятно касается его разгоряченной после душа кожи.

Какой кайф!

Изо рта Бориса бабочкой вылетает голубой дым, движется вверх, касается потолка и растекается по нему, оставляя еле заметный пыльцовый след.

Борис вспоминает, как собирал бабочек в детстве.

***

Первую Борис увидел в шесть лет. В деревне у бабушки, когда он, сбежав из душной, пропахшей потом и сивухой избы, валялся в высокой луговой траве и глядел на небо. Сначала бабочка ненавязчиво скользнула перед ним. Затем снова мелькнула несколько раз, демонстрируя свою красоту, будто та была чем-то исключительным. В конце концов, она низко опустилась, игриво коснулась Борисовой кожи.

Он поймал ее ловко, почти играючи. Будто бы она сама этого хотела. Сжал ее между ладоней, но небрежно, как все мальчишки его возраста. Будто это не бабочка была, а назойливый комар. И удивился, когда ее хрупкое тельце лопнуло как мыльный пузырь, оставляя на коже липкий след.

Вторую он заприметил там же на лугу. Но в этот раз он подготовился: взял с собой потрепанный временем голубой сачок деда. Борис подкрался к ней исподтишка, как обезумевший от голода хищник, и ловко, в одно движение погрузил изящное тело в сеть. Теперь, даже если она и хотела выбраться, у нее ничего не выходило. Борис долго наблюдал за ее беспорядочными, полными отчаяния движениями, наслаждался, пока не решил поделиться своим уловом еще с кем-то. Торжествующей походкой он вернулся в избу, распахнул дверь и замахал добычей перед переполненной делами бабушки. Та в ответ лишь накрыла его безразличным взглядом и отвернулась. С ее пожухлой полоски губ сорвалось лишь привычное: «Брысь, не до тебя сейчас».

Его радость мгновенно сгнила вместе с огрызком бабушкиного внимания. Он послушно вышел во двор. Выудил смерившуюся со своей участью пленницу из сети, сжал ее между потными пальцами и надавил. Хруст. Звук иглой воткнулся в его грудь, вызывая приятное волнение. От пальцев, отобравших чужую жизнь, к плечу пробежала толпа мурашек. Борис подобрал валявшийся у крыльца пустой спичечный коробок, аккуратно сложил в него тело и сунул в карман. Позже вечером, когда уже стемнело, он тайком пронес трофей обратно в избу и спрятал в надежном месте: в дыре между прогнившими нитками своего матраца. В ту ночь Борис никак не мог уснуть. Все глядел туда, где лежал коробок, поглаживал его и наслаждался своим творением. Своей силой. Своим величием.

На этой жертве Борис не остановился. Он ловил бабочек одну за другой: беспризорно скитаясь в лесу возле деревни; высматривая среди ярких цветов у озера, пока местная шпана гоняла его со словами: «Шел отсюда, городской!»

Вернувшись домой, он встречал бабочек уже реже. Обычно во дворе, куда мама посылала погулять, шепча: «Иди-иди, не мешай», когда в гости наведывался усатый дядя Саша.

Он подбирал их искалеченными детьми, ветром, солнце, притаскивал домой, тщательно очищал от пыли, расправлял крылья, накрывал их вощеной бумагой, пронизывал копьем-булавкой хрупкое тело и прикреплял к деревянной доске.

К моменту, когда Борису стукнуло пятнадцать, в его коллекции хранилось тридцать восемь экземпляров.

***

Музыка стихает, одна мелодия сменяется другой.

– Сука! – за дверью, шаркая, удаляется поверженный сосед. – Пора съезжать.

Механическое «туц-туц-туц» наконец-то освободилось от надоедливого «бум-бум-бум». Борис ухмыляется, вытягивает руки вдоль спинки дивана и запрокидывает голову. Плюс один в его пользу. Общий счет он не ведет после того, как сосед сверху подарил ему фингал под глазом за расписанные в подъезде стены. «На память», – сказал тот и сразу же съехал. Мудак, одним словом. Потому, несмотря на увечье, Борис засчитал победу в том противостоянии себе.

Справа квартира академиков каких-то. Вечно ходили кверху носом, очки поправляли и бубнили себе под нос, видя курящего на площадке Бориса. Их квартира пустует с декабря. Борис ехидно улыбается, вспоминает, как по пьяни обоссал их дверь, за что они потом ломились к нему с полицией. Пару вмятин оставили все-таки на двери. Не страшно. Снова его победа.

Слева соседей было тьма – уже сбился со счета, скольким сдавали. Последние – семья из Таджикистана – не продержались и недели. Видимо, громкий просмотр порно посреди ночи оказался им не по душе. А вот упрямую бабку напротив Борис никак не сломит – ту проще пережить, чем выжить. Подождет.

Борис чешет иссиня-черную бороду. Походу, сосед полицию вызывать не будет. Сам понимает, что ничего она Борису не сделает. Потрется у закрытой двери, постучит да дальше поедет отморозков ловить на улицах. Потом очередную бумажку бросят в почтовый ящик, Борис такие в туалете на бачке хранит.

Борис давит сигаретного светлячка в стоящей на подлокотнике пепельнице. Наслаждается музыкой и своим величием.

Туц-туц-туц. Борис блаженно закрывает глаза. Музыка – черная вода – наполняет комнату сантиметр за сантиметром. Касается его длиннющих костлявых стоп, поднимается выше, к щиколоткам, икрам. Пропитывает разлохмаченный край полотенца, заливается под него, наполняет тело. Она ползет выше по тазу. В черную воду погрузилась грудь Бориса, шея. Вот уже она затекает ему в рот, заполняя гортань, легкие, желудок.

Бульк-бульк-бульк. Борис полностью погружается в музыку. Тонет в музыке и Борисова комната, и Борисова квартира, и Борисов дом.

Вот же кайф!

Бог сказал: «Умри, Васька! – и я умер за день до своего девятилетия, спустя мгновение после выстрела полуденной пушки, изрыгнувшей комок спертого воздуха, – талый снег свалялся, почернел и пропах, как створоженное молоко…

В ту же секунду, когда меня сломало, как ветку вербы апрельским воскресным утром, в Венецианской лагуне мрачная Анна, пробежав терцину Данте: «Земную жизнь, пройдя до половины…», сунула планшет в рюкзак, встала, потянулась, подошла, переступая с камня на камень, к веснушчатой Агнесс, чмокнула в темя, обняла за широкие, как у пловчихи, плечи и спросила доверительно: «Ты уже трахалась? Только не ври, что – нет!» Что у тебя на уме, – та весело забарабанила пятками по воде.