Но превращения души оказались ещё ужаснее. Ясный, проницательный ум Михаила погрузился в хаос; мысли метались в безумном вихре, не находя покоя. Спокойствие и расчётливость были сметены яростным бешенством и неконтролируемыми вспышками гнева. Милосердие и праведность померкли, уступив место ненасытной жажде мести. Он стал жестоким и беспощадным, как те самые люди, которых всегда презирал. Его вера не угасла, но исказилась, превратившись в одержимость тотальным разрушением, в бесконечную войну.
Он стал одержимым, оружием в руках разрушительной скверны, но всё ещё борющимся с ней и самим собой. Его сущность буквально раскололась надвое, превратившись в поле вечной битвы: борьба самого себя с пожирающей его скверной. В этой борьбе не было победителя, лишь вечная агония. Михаил, несмотря на то, что был одержим и искажён, оставался единственным, кто мог предотвратить полное поглощение света внутри своей души.
Михаил поднял взгляд к куполу чертогов, сквозь который проступали далёкие звёзды. Но звёзды эти теперь казались не белыми, не жёлтыми, а призрачно-зелёными, словно затонувшими в бескрайнем море ядовитого шартреза. Этот цвет, пронизывающий всё его существо, превращающий реальность в изменчивый кошмар, что раньше был для него символом ужаса и одержимости. Сейчас же он приносил лишь спокойствие.
Мир предстал перед ним в этом искажённом, зелёном свете. Не было больше чёрного и белого, была только неистовая, ядовитая зелень бескрайнего шартрезового океана, пожирающая всё на своём пути. Она поглощала далёкие звёзды, пронзала мрамор его трона, проникала в саму суть его бытия. И в этом потоке неистовой энергии он наконец-то обрёл столь долгожданный покой.
Впервые за бесконечные века он чувствовал себя свободным. Сброшенными оказались не только оковы его тела, изменённого шартрезовой скверной, но и оковы его души. Он сбросил бремя праведности, бремя милосердия, бремя ответственности за судьбы миров. Его больше не мучили воспоминания о павших воинах, его не грызла совесть. Все эмоции, что раньше разрывали его душу на части, теперь объединились в одно неистовое чувство — всепоглощающую ярость, лишённую всякого смысла и цели.
Он рассмеялся — резкий, пронзительный смех, разрезающий тишину его чертогов. Это был смех не безумия, а торжества. Торжества над собой, над своими прежними оковами, над вечной войной. Он принял свою новую сущность, свою зелёную вечность. Он больше не был Архангелом Михаилом, хранителем света и справедливости. Он стал чем-то другим, чем-то более могущественным, более разрушительным, более свободным. Он стал воплощением неистового шартреза, поглощающего всё на своём пути. И это было не ужасом, как он наивно думал в начале, а истинным покоем, что запечатывал все его раны. Покоем, рождённым из ярости и отчаяния, покоем, за который ему пришлось заплатить извечную цену. Но теперь он был свободен, и мир дрожал перед его могуществом. Долг перед мёртвым богом уплачен, и Архангел волен уничтожить его творение!
Михаил расправил крылья. Они были огромны, пронзительно красивы и отливали ядовитым изумрудным сиянием, словно ткани из застывшего огня и ледяного дождя. Каждое перо играло светом, переливаясь всеми оттенками шартреза, от бледного, призрачного до глубокого, насыщенного, словно в них сгустилась сама суть его изменённой души.
Направленный к звёздам Меч Истины, теперь отражающий зелёный свет скверны, казался продолжением его крыльев, продолжением его неистовой воли. Он был полон решимости уничтожить всё, что вставало на его пути, с гордым и жестоким принятием своей новой сущности. В этом моменте не было сомнений, не было колебаний, была только бесконечная мощь и уверенность в своей правоте.
И в следующий миг он исчез. Растворился во тьме космоса, словно призрак, оставив после себя лишь мерцание изумрудного света. Он переместился мгновенно, пронзив бескрайние просторы вселенной, как луч света.
В следующую секунду Архангел Михаил очутился в сердце живого, шумного Рима. Город был великолепен — бесконечный лабиринт улиц, храмов и палаццо, наполненный шумом толпы, звуком колёс и голосами людей. Свет солнца, отражаясь от мрамора и золота, озарял город ярким сиянием. Этот город, пульсирующий жизнью, был противоположен холодным, мрачным чертогам Михаила. Но на лицах людей не было удивления, не было страха, не было ничего, кроме обыденной суеты. Им было дело до своих забот, до своей жизни, до своих мелких страстей, и спустившийся с небес Архангел не вызвал у них никакого интереса. Их судьбы всегда были выше неба, и небеса их мало волновали. Михаил, взглянув на них, увидел в этом безразличии своеобразную красоту. Он понял, что жизнь идёт своим чередом, не обращая внимания на вмешательство высших сил. Красоту Рима, неподвластного ни небу, ни аду.
Михаил шёл по улочкам Рима, словно величественный айсберг, продвигающийся сквозь бурлящее море человеческих жизней. Его фигура, обведённая мерцающим шартрезным светом, приковывала внимание, но не вызывала ни страха, ни удивления. Люди продолжали свою жизнь, не замечая божественного присутствия среди них. Они были поглощены своими заботами, своими мелкими страстями, и Архангел был для них не более чем ещё одним прохожим.
И вот, в этот момент безмятежного безразличия, в самом сердце шумного города, произошло нечто, разорвавшее хрупкое равновесие в душе Михаила. Оскорбление. Грубое, пьяное оскорбление, вырвавшееся из уст какого-то сицилийского забулдыги. Слова, несущие в себе не только пренебрежение, но и глубокое неуважение к божественному началу, пронзили Архангела, словно острые кинжалы.
Ярость, та самая зеленоватая ярость, что жила в нём после прикосновения скверны, вспыхнула с новой, ужасающей силой. Всё его тело задрожало, излучая неистовый свет. Он остановился, его взгляд устремился на оскорбителя. В этом взгляде не было ни малейшего колебания, не было сомнений, была только безграничная мощь и неукротимый гнев. Это был взгляд не человека, а божества, оскорблённого в своей святости.
И в следующий миг сицилийский забулдыга превратился в прах. Не было крика, не было боли, было лишь мгновение яркого, шартрезного сияния и внезапное исчезновение тела оскорбителя. Осталась только горстка пепла, которую тут же подхватил ветер, рассеяв по улицам Рима, словно напоминая о мгновенности человеческой жизни и о неизбежности божественного возмездия. Михаил даже не пошевелился, его лицо оставалось невозмутимым. Он продолжил свой путь сквозь город, оставив после себя лишь слегка покачнувшиеся от ветра листья и тихий шепот о том, что по Риму прошёл Архангел Михаил.
Рим раскрывался перед Михаилом во всей своей противоречивой красоте. Величие древних храмов соседствовало с нищетой трущоб, пышность палаццо — с грязью переулков. И повсюду Архангел видел грех, человеческие пороки, разлагающие город изнутри. Лицемерие и корыстолюбие были повсюду. Но особенно поразила его сцена, развернувшаяся в тени старинного сквера.
Один из кардиналов, облачённый в пышные одеяния, с напускной серьёзностью отпускал грехи ломбардскому аристократу. За звонкую монету. Этот циничный обмен осквернял саму суть веры, превращая божественную благодать в товар. Ярость вновь накатила на Михаила с неистовой силой, но он сдержался. Он шёл к Папе, к наместнику воли Божьей на земле, надеясь на понимание, на поддержку в своей борьбе против Виктора Крида.
Достигнув Ватикана, он предстал перед Папой. Но наместник Божий, увидев изменённого Архангела, испугался. Вместо помощи он увидел угрозу. Не понимая природы напасти, он приказал Михаилу проваливать, изгнав его из стен Ватикана. Этот отказ, это бездействие перед лицом всепоглощающей тьмы, сломали последние остатки самоконтроля у Михаила.
Архангел молча поднял Меч Истины к небу. Изумрудный свет скверны сгустился в его руке, превратившись в могущественную волну ядовитой энергии. Он выпустил её, направив на Рим. Зелёная волна, похожая на живой огонь, пронеслась над городом, сжигая людей заживо. Крики и стоны были сметены всепоглощающим шартрезом. А души погибших были поглощены мечом, запечатаны в его ледяной стали, превращаясь в часть его мощи. Рим, покрытый грехом и лицемерием, стал жертвой праведного гнева. Теперь на месте великого города лежал лишь зелёный пепел, а над ним возвышался Михаил, изменившийся, одержимый, но, наконец, свободный и никому не подконтрольный.
