Анджелина хорошенько не знала, чего ожидать после того, как она продемонстрировала Уиллу частицу себя настоящей. Может, должны были разверзнуться небеса и начать рушиться стены? А взамен катастрофы случился секс. Что ж, именно так это и выглядит в наши дни. Секс. Любовь – где‑то в другом месте. У них в крови. В костях. В коже. Возможно, в воздухе. Порой вовсе не в словах или жестах. Уилл любил ее так же, как она любила его: рассудочно и сознательно. Без иллюзий. После двадцати трех лет совместной жизни нет нужды предаваться любви. Любовь не просто существует, она – повсюду. Живет собственной жизнью. В воспоминаниях, фотографиях, открытках, музыке, книгах, на кухонном и на обеденном столе. Нередко, да, в прикосновениях и ласковом бормотании. Она над ними и под ними. Впереди, позади и между – этакий невидимый суперклей, скрепляющий их мир.

Одевшись, супруги вместе пообедали за столом с двумя подложками. Когда Уилл опять спустился в мастерскую, Анджелина открыла кладовку в коридоре и достала спрятанную за клюшками для гольфа и ящиком с рождественскими украшениями, так и не убранным ею на чердак, большую «таргетовскую» сумку, в которой хранились сласти. На кухне она поставила сумку в центр стола, словно цветы. И тотчас снова сняла. Не надо, чтобы сладкое лежало там, где оно будет все время попадаться ей на глаза. Пускай находится вне поля зрения, чтобы ей приходилось вспоминать о нем. Она же не хочет превратиться в Люси, верно? Или хочет?

Из подвала донеслись жужжание и стук молотка. И что с того, если Уилл поднимется наверх? Анджелина направилась к кухонной столешнице и вытряхнула на нее содержимое сумки. Принесла из постирочной две большие жестяные банки из-под печенья и сложила шоколадные батончики в красную, а остальное в золотую банку.

– Что ты делаешь? – осведомился Уилл, державший в руках кружку с кофе.

– Боже, как ты меня напугал!

Вот и хорошо, подумала Анджелина. Теперь она сможет подтвердить, что не прячет сладкое.

– Я не хотел, – извинился Уилл, ополаскивая кружку в раковине.

– Просто я не слышала, как ты поднялся.

Уилл обогнул кухонный остров и показал на свои ноги.

– Потому что я не обут.

Сколь бы размеренно ни дышала Анджелина, она все равно ощущала, как по рукам и ногам забегали мурашки, похожие на крошечных матросов, появившихся на палубе сразу после сигнала тревоги. «Противник обнаружен!» – кричали они друг другу. «Вздор», – ответила им Анджелина.

– Что это? – Уилл положил руку на красную жестянку.

– Складываю свои лакомства.

«Видите? – обратилась она к матросам. – Отставить панику!»

– Твои лакомства? – Уилл поставил кружку на столешницу и начал кончиками пальцев снимать с жестянки крышку. Это была банка из-под имбирных пряников. Те восхитительные пряники прислала Анджелине на день рождения Кейт.

– Для чего они? – спросил он.

– Для меня. Мне иногда хочется.

Обычные и арахисовые «Эм-энд-эмс», мятные «Джуниор», «сникерсы»… Уилл показал жене содержимое банки, словно она не знала, что там лежит.

Анджелина посмотрела мужу в лицо, и то, что она увидела, заставило ее съежиться.

– Не лопнешь? – спросил он с коротким глумливым полусмешком-полуфырком.

Уилл был зеркалом, в которое Анджелина смотрелась ежедневно, и с каждым разом ее отражение становилось всё меньше. Она гораздо больше, чем думает Уилл. Но ей больше невмоготу видеть эту особу в зеркале – отражение совсем потускнело. Необходимо новое зеркало.

– Вообще‑то не твоего ума дело, – отрезала Анджелина, отбирая у него банку и закрывая крышку.

– Откуда все это?

– Купила.

– Зачем?

– Я люблю сладкое. Мне нравится, когда оно у меня есть. Это делает меня счастливой.

Анджелина схватила золотую жестянку прежде, чем Уилл успел к ней прикоснуться, и убрала обе банки в пустой ящик под духовкой, где раньше хранились пластиковые миски и тарелки, а также серебряные детские приборы дочерей. После чего перешла на другой край кухонного острова, подальше от Уилла.

– Тебе не кажется, что сладкое – это некоторое ребячество?

– Нет, Уилл, не кажется, – ответила Анджелина, смахивая со стола на ладонь сахар. – Пожалуй, это именно то, что я люблю.

– Тебе вредно.

Анджелина стряхнула содержимое ладони в мусорное ведро и подошла к столу.

– Разве ты решаешь, что мне вредно? Думаешь, весь этот бекон, яйца и сосиски тебе полезны? И эта банка с жиром из-под жареного бекона, которой ты так дорожишь, словно на дворе по-прежнему шестидесятые. Всё изменилось, Уилл. Дома больше нет детей. Они разъехались. Ты больше не ходишь на работу.

– Так вот в чем дело! – проговорил Уилл, захлопывая дверцу шкафчика, которая плохо закрывалась.

– Откуда мне знать, в чем дело? Ты первый начал! – Анджелина схватилась за спинку стула, не позволяя себе сбежать.

Уилл, очевидно, нашел несколько сахарных крупинок, которые она не заметила, и стал демонстративно собирать их пальцем.

– Дело, надо думать, в тебе, верно? Ты наконец‑таки спустилась ко мне в мастерскую, но не для того, чтобы меня «навестить». Или поболтать о том, чем я там занимаюсь. Или посмотреть, что я смастерил. Нет. Ты явилась для того, чтобы съесть шоколадку. Не одну, не две, а целых три шоколадки! Я потерял работу, а ты приходишь в мою мастерскую жрать шоколад!

«По местам стоять!» – донесся до Анджелины крик старпома.

Уилл прав. Она ведет себя как эгоистка, но ей уже давно бы пора.

– Ты что, умрешь, если откусишь кусочек шоколадки не за обедом? Если сделаешь что‑нибудь только потому, что мне это кажется забавным? За двадцать три года я успела изучить, что тебе нравится, а что нет, что ты считаешь правильным, а что неправильным. Я влезаю в эту шкуру каждый день! – Анджелина посмотрела в окно на горы, которые будто подстрекали ее. – И отлично знаю, что с тобой не стоит быть самой собой.

– Быть самой собой? Да ты сейчас сама не своя! Ты сумасшедшая! – прошипел Уилл.

Анджелина внутренне, а может, и не только, содрогнулась. Уиллу известно, как воздействуют на нее подобные выражения. Она – не ее мать, но все равно испытывает тот застарелый, подобный огненным всполохам страх, который, как ей казалось, уже погас, однако запылал снова.

– У тебя кризис среднего возраста, – сказал Уилл.

– Кризис среднего возраста – не то же самое, что сумасшествие. Да и кто бы говорил!

– А в довершение всего моя жена теперь ест сладкое.

– Нет, Уилл. Твоя жена всегда ела сладкое. – При этих словах адреналин в ее теле испарился, оно обмякло, взгляд сделался рассеянным. – Я больше не могу об этом говорить.

Анджелина побрела в прихожую, к лестнице, сосредоточившись на совершении шагов и представляя себе кровать. Но это была не ее кровать. Наверху лестницы она взялась за деревянные перила, затем отняла руку от твердой, жесткой поверхности. Куда бы пойти? Ей необходимо место с дверью и замком. Она прошла через супружескую спальню и направилась в ванную. Но это ванная и Уилла тоже. Справа она заметила отодвинутую дверь шкафа-купе и забралась внутрь. Очутившись в темных недрах, задвинула дверь. Нажала на латунную ручку, закрываясь изнутри. А потом опустилась на ковер, свернулась клубочком и закрыла глаза.

Конечно, надо извиниться. Уилл взял за правило извиняться, если вспылил. Поскольку это правильно.

Но Анджелины не оказалось ни в спальне, ни в ванной. Он поочередно открыл двери в комнаты дочерей и снова закрыл их. Бывал ли он в этой части дома хоть раз с тех пор, как они отвезли Айрис в университет?

Уилл вспомнил, что слышал, как Анджелина поднялась наверх, поэтому вернулся в спальню. И тут заметил, что дверь шкафа плотно закрыта. Легонько постучал. Никакой реакции. Тогда он попытался отодвинуть дверь, но почувствовал слабое сопротивление. Уилл на секунду застыл, вовсе не уверенный, что хочет, чтобы жена ему открыла, после чего сошел вниз и прямиком направился к себе в мастерскую, где почти закончил стол для Кары. Нанес слой лака, затем поднялся в кабинет, сел в кресло и включил телевизор.