Кашан считается городом очень религиозным, сохранившим традиционный уклад. Действительно, сложно не заметить отличия от Тегерана. Большая часть женщин ходит в черных чадрах, темп жизни в Кашане размеренный, спокойный, быт города, как и века назад, вращается вокруг базара. Во время Ашуры разница бросается в глаза еще сильнее: на каждой улице развеваются черные знамена, мужчины облачены в черные рубашки, повсюду встречаются палатки, где бесплатно наливают чай и раздают еду. А по вечерам народ массово участвует в траурных мероприятиях, которые я уже описывал в главе, посвященной шиизму в Иране. Зрелище для меня, жителя столицы, непривычное — в Тегеране, конечно, можно встретить традиционные районы, но последние годы большая часть мегаполиса, особенно светский север, почти не менялась во время исламских памятных дат. Здесь же видно, что Ашурой живет весь город.
Пока я прогуливался по одной из центральных улиц недалеко от базара и размышлял о том, что всего в паре часов от Тегерана существует совсем другая жизнь, прямо передо мной распахнулась дверь одного из домов. Оттуда выскочила женщина в чадре, за ней выбежал мужчина и схватил ее за руку, пытаясь остановить. Она развернулась, и я увидел, что весь рот у нее в крови.
Конкретных выражений не вспомню, но пара обменялась короткими репликами на повышенных тонах. Он цыкнул что-то вроде «Иди домой, а то тебя сейчас увидят!», она сначала ответила «Никуда не пойду, ты меня бьешь!», но мужчина — видимо, муж — сказал еще что-то грозное, и она покорно вернулась в дом. Дверь захлопнулась. До этой семьи своеобразный «матриархат по-ирански», свойственный многим тегеранским парам, явно не добрался, и в их доме царят традиционные отношения в самом суровом смысле этих слов. За пределами больших городов такого очень много — и иногда патриархальный уклад приводит к трагедиям. Самосожжения
В конце мая 2018 года я сидел в здании ТАСС на Тверском бульваре, что в центре Москвы, и мониторил новости про Иран (на тот момент я только месяц как пришел в агентство). Картина дня выглядела рутинно: в таких-то районах сообщают о возможных ураганах, такие-то предприятия закрылись. Среди этого я вдруг наткнулся на короткую заметку персидской службы «Би-би-си»: «Самосожжения девушек в районе Дишмук в среднем происходят раз в три месяца»[80]. Британское СМИ ссылалось на иранское агентство ИЛНА. Чтобы уточнить, корректно ли все передано, я полез в первоисточник.
Оригинал представлял собой отчет со встречи главы образовательного департамента района Дишмук на юго-западе страны с чиновниками, занимающимся проблемами женщин. Говорили о том, что девушки в Дишмуке и его окрестностях сталкиваются с рядом проблем: бедность, школ мало, персонала не хватает. А еще, как бы между делом упомянул уважаемый глава департамента, у нас раз в три месяца кто-то из девушек себя сжигает — из-за все той же бедности и принудительных браков[81]. Читалось это не только шокирующе, но и странно. На такой небольшой территории — во всем районе Дишмук живет около 20 тысяч человек — столь регулярные самоубийства невозможно списать на статистическую погрешность.
Поначалу я попробовал найти в открытых источниках информацию об этом региональном феномене: что теоретически может подталкивать молодых жительниц Дишмука к суициду, еще и таким страшным способом? Ничего специфического, впрочем, в Дишмуке не оказалось — бедный район в столь же бедной провинции Кохгилуйе и Бойерахмед, где в общей сложности проживает около 600 тысяч человек. Впрочем, ответ вскоре нашелся — и дело было вовсе не в районе.
По данным Всемирной организации здравоохранения на 2019 год (последние доступные на момент написания книги), в Иране число самоубийств составляет около 5 на 100 тысяч населения — примерно 140-е место из 180 стран. Для сравнения, Россия в 2019 году находилась на 11-м месте с 21,6 случаев суицидов. Иными словами, самоубийства в Исламской республике случаются сравнительно редко. Мужчины уходят из жизни по собственному желанию примерно в три раза чаще, чем женщины, такой «перекос» — тоже дело вполне стандартное. В той же России мужчины кончают самоубийством в семь раз чаще женщин. В обществах, где на мужчин возлагают значительно больше ожиданий, связанных с успехом и карьерными достижениями, чем на женщин, мужчины чаще понимают, что не справляются — и чаще надламываются, порой фатально. Как правило, в более эмансипированных обществах гендерная диспропорция суицидов не так велика.
Однако если взглянуть на статистику самоубийств путем самосожжения, Иран оказывается в мировых лидерах. На этот фактор в разные годы приходилось от 25% до 41% от всех суицидов. Примерно двое из пяти людей, поступающих в иранские ожоговые центры, попадают туда в результате самоподжогов[82]. Больше 60% из тех, кто пытается себя поджечь, погибает. Согласно метаанализу 2018 года, в рамках которого были проанализированы более 5700 попыток самосожжения, абсолютное большинство (более 70%) из тех, кто пытается уйти из жизни таким способом — женщины, причем молодые (средний возраст — 27 лет)[83].
Самосожжение часто ассоциируется с политическим протестом. Буддистский монах Тхить Куанг Дык в 1963 году публично совершил акт самосожжения в Сайгоне, выступив против притеснения своих братьев по вере. Самоподжог измученного придирками полиции торговца фруктами Мухаммада Буазизи в 2010 году стал триггером революции в Тунисе, запустившей цепь выступлений, известных под названием «арабская весна». В российской истории массовые самосожжения встречались в XVII веке, среди старообрядцев, которые протестовали против религиозных гонений, а в 2020 году после проведенного у нее дома обыска акт самосожжения совершила нижегородская журналистка Ирина Славина. В Иране, однако, женщины чаще поджигают себя не по политическим, а по личным причинам.
Типичный портрет человека, решившего покончить с собой таким образом, — девушка от 20 до 30 лет, выданная замуж насильно или по семейным договоренностям. Если смотреть по регионам, чуть чаще случаи самосожжения происходят в курдских районах, но по сути проблема охватывает весь Иран, только не большие города, а бедные сельские районы. Выжившие после самоподжогов в числе причин своего поступка называли контроль каждого их шага со стороны мужа или семьи, необходимость во всем подчиняться родственникам, травлю из-за отсутствия детей, домашнее насилие[84]. Что-то легковоспламеняющееся: бензин, масло, газ — легко найти даже тем женщинам, которых муж или семья не выпускают из дома.
Еще один способ, почему доведенные до отчаяния иранки выбирают самоподжог — демонстративность этого акта. Их последний поступок превращается в послание окружающим. Это протест, но в случае Ирана — как правило, не против властей, а против семьи, насилия и невыносимых бытовых условий. Те, кого удалось спасти, говорят, что совершили ужасную ошибку и жалеют о ней — но выживших меньшинство[85]. Браки и убийства
Средний возраст вступления в брак в Иране, согласно официальной статистике, составляет примерно 28 лет у мужчин и 24 года у женщин, причем показатель продолжает расти — уже сейчас он немного выше, чем в России, где мужчины вступают в брак примерно в 25 лет, а женщины — в 23 (цифры официальных новостных агентств ИСНА и ТАСС за 2023 год). Соответственно, Исламская республика здесь показывает примерно среднеевропейский уровень.
Однако если анализировать только «среднюю температуру по больнице», велик риск упустить ряд важных подробностей. Согласно законодательству Исламской республики, в Иране браки разрешены для мужчин с 15, а для девушек — с 13 лет. Причем в отличие от многоженства, которое больше ассоциируется с пережитками прошлого, детские браки себя отнюдь не изжили. Государственная статистика говорит, что в 1401 году по иранскому календарю (с 21 марта 2021-го по 20 марта 2022-го) почти 27 тысяч девушек были выданы замуж в возрасте менее пятнадцати лет[86]. Последние годы этот показатель балансирует в районе 20–30 тысяч — то есть каждый двадцатый брак именно такой.
