В ирано-шиитской нации иранское все больше доминирует над шиитским: соответствующий перекос был заметен еще в начале 2000-х. Так, опросы 2000–2001 года показывали, что в сравнении с Египтом и Иорданией в Иране гораздо больше людей ассоциируют себя с нацией, а не с религией: в Египте и Иордании только 14% и 10% респондентов соответственно заявили, что они в первую очередь египтяне и иорданцы, а вот среди иранцев 34% идентифицировались в первую очередь с национальностью. Этот процесс с тех пор набирает силу — одним из доказательств стала акция 2016 года. Личность Куруша Великого упоминалась и в более поздних протестных акциях. А с зимы 2017–2018 годов. появился еще один популярный протестный лозунг, апеллирующий к эпохе секулярного национализма: «Реза-шах рухет шад!». Да упокоится твоя душа, Реза-шах.
Сегодняшний повышенный интерес к доисламскому прошлому понятен: экономическая ситуация становится хуже, надежд на то, что в ближайшее время все исправится, все меньше. Соответственно, в обществе растут протестные настроения. Власть в Исламской республике неразрывно связана с религией, поэтому недовольным легко увидеть прямую связь — во всем виноват ислам.
При этом разорвать связь между государством и религией вряд ли было бы возможно, даже не находись у власти исламисты. Уже почти полторы тысячи лет Иран живет как мусульманское государство. Мусульманами были величайшие поэты и ученые средневековья, а значительная часть самых красивых архитектурных памятников в Иране — мечети. Кроме того, в стране, несмотря на целый ряд попыток «очистить» персидский язык от арабизмов при династии Пехлеви, все еще используют арабскую графику. Ислам остается частью культуры и истории, и от этого тоже не уйти. И все-таки национальная идентичность в стране для большинства иранцев сегодня важнее религиозной. Даже принадлежность шиизму во многом стала способом иранцев отделиться от «общей массы мусульман» (напомню, что абсолютное большинство мусульман — сунниты) и стать особой частью исламского мира.
Как я писал выше, исследователи национализма утверждают: сегодня все страны мира — национальные государства. (Здесь имеется в виду национализм не этнический, но гражданский, который предполагает, что идентичность людей выстраивается вокруг принадлежности тому или иному государству). Пару раз на публичных мероприятиях в Москве я слышал в ответ на этот тезис несогласный возглас в аудитории: «А как же Иран!» Затем следовали аргументы об исламской идентичности и попытке объединить мусульман региона идеями революции. Безусловно, исламская идентичность существует, но в Иране, как ни старались власти, она не смогла заменить национальную. Иными словами, исключительный опыт Ирана лишь доказывает: сегодня не существует более влиятельной политической идеологии, чем национализм. И власти его используют — в том числе для позиционирования Ирана на международной арене.
См. к примеру: Anderson, Benedict. Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. London, United Kingdom: Verso, 1983; 2nd ed., 1991.
Подробнее об этом случае можно прочесть в главе «Россия: о любви до ненависти».
Green, Nile. The Love of Strangers: what six Muslim students learned in Jane Austen’s London. Princeton University Press, 2016. p. 75-76
Существуют свидетельства об изобретении печатного станка в Иране гораздо раньше — в эпоху Сефевидов. Однако последовательным и массовым применение этих прототипов не стало.
Персидская письменность, использующаяся в Иране, считается модифицированным вариантом арабской (отличается количеством букв, но все основные принципы их написания сохраняются).
В российской историографии этот царь известен как Кир Великий. Впрочем, называть его так в Иране — не лучшая идея (см. приложение «Словарь персидских ругательств и оскорбительных выражений»).
Ответственность за теракт также взяло на себя ИГИЛ. Однако власти Ирана заявляли, что за нападением стоит Арабское движение борьбы за освобождение Ахваза, которое сначала взяло на себя ответственность за акцию, но позже отрицало свое участие.
Часть II Внешняя политика سیاست خارجی
Парадокс пятый Россия: от любви до ненависти
Со стороны может показаться, что Иран и Россия образца 2020-х — большие друзья: оба государства проводят антизападную политику и поддерживают друг друга в противостоянии «гегемонии США». Это правда лишь отчасти — несмотря на частичное совпадение интересов правящих элит, у иранцев сложное отношение к России. Ей не забыли ни одну старую обиду (а их за последние века было немало) и воспринимают не столько как оплот борьбы с колониализмом, сколько еще одну жадную державу, стремившуюся покорить Иран.
Август 2019 года, я только приехал в Иран в качестве корреспондента ТАСС и сижу в российском посольстве на встрече с послом. Знакомство с главой диппредставительства сразу по приезде — обязательная традиция для всех корреспондентов государственных СМИ, прибывающих в Исламскую республику. «Я читал вашу статью», — говорит мне посол после короткого приветствия.
Незадолго до начала командировки я написал материал для Московского центра Карнеги[40] с заголовком «Стратегическое недоверие. Почему у России и Ирана не получается стать союзниками» — текст о проблемах, существующих между Москвой и Тегераном. Вскоре после публикации МИД России связался с ТАСС и уведомил, что недоволен содержанием материала. Затем у меня состоялся жесткий разговор с моим начальником в агентстве. «Никогда не пиши для Карнеги и вообще для западных организаций!» — резюмировал он нашу беседу.
Более того, мне лично позвонил заместитель второго департамента Азии в МИД РФ и спокойным тоном объяснил, что сотрудник государственных СМИ должен работать в рамках официальной политической линии. «Главная мысль статьи напрямую противоречит тому, что говорил Путин. Это неприемлемо», — сказал он. Речь о том, что президент России к тому моменту неоднократно высказывал мысль о необходимости развивать отношения с Ираном и заявлял, что сотрудничество якобы уже вышло на новый этап. Так или иначе, мне показалось, что все это — откровенно излишняя реакция для одной проходной статьи.
Теперь, сидя в Тегеране перед послом, я готовлюсь к новой волне критики, но вместо этого слышу:
— В вашей работе вы отметили, что мы не союзники. С этим я абсолютно согласен. Какие мы союзники, мы попутчики, — посол слегка улыбается. — В общем-то все, что вы написали, правильно. Но такие заявления подходят для кухонных разговоров, а не для публичного обсуждения, — дипломатично добавляет он. Исторические раны
Иранское самосознание насквозь пронизано сюжетами из прошлого. История страны насчитывает почти три тысячи лет, и в ней хватает как поводов для гордости, так и горестных страниц. При этом иранцы любят историю не только вспомнить, но и припоминать, если речь идет о разочарованиях и обидах.
А разочарований и обид в отношениях с Россией хватает. Контакты стран начались еще в средневековье, но это не так занимает наследников Древней Персии. Гораздо важнее, что в последние триста лет сначала Россия, а потом и Советский Союз вели по отношению к Ирану экспансионистскую политику, причем не без успеха.
Логика исторического процесса здесь предельно проста. Империи всегда стремятся к экспансии, и тут неважно, иранская или российская. В XVIII–XX веках Россия находилась на подъеме, а Иран — наоборот, поэтому первая давила на второй. Но это если говорить циничным языком реализма. Для обычных людей все эти сюжеты гораздо более личные, особенно для иранцев, прочно укорененных в истории.
— У вас есть такие зеленые леса? — спрашивает меня экскурсовод в субтропическом зеленом Гиляне, прикаспийском регионе на севере Ирана.
— Конечно, у нас такое встречается. В районе Сочи, это на Черном море, много подобных пейзажей. Такие же покрытые зеленью горы.
— А почему тогда вы все время пытались все это у нас захватить?
