С территории министерства можно выйти к улице, которая сегодня носит имя имама Хомейни, и пройти направо к Национальному музею Ирана. Архитектура этого здания может показаться необычной: вход в музей обрамляет массивная глубокая арка, по бокам от нее — два симметричных корпуса. Это «Арка Хосрова», названная в честь одного из правителей династии Сасанидов, последней доисламской династии иранских шахов. Музей повторяет архитектуру дворца, развалины которого сохранились в Ираке на месте Ктесифона — столицы империи Сасанидов, разрушенной арабскими завоевателями.
Шахи династии Пехлеви, особенно Реза, сделали архитектуру «под древнюю Персию», подчеркивающую величие доисламского Ирана, своей визитной карточкой. Но схожие мотивы можно встретить и в современных сооружениях, выстроенных уже в XXI веке. Бетонные стены, ограждающие развязку на современных эстакадах, могут копировать стены Персеполя. Банки и гостиницы украшают копиями барельефов из археологических памятников времени Ахеменидов или Сасанидов. Правда, сегодня речь идет скорее о частной инициативе, чем о государственной политике: граждане хотят гордиться древним Ираном и демонстрировать его символы.
Так, известный иранский миллионер Абдольреза Мусави в середине 1990-х задался идеей построить грандиозный пятизвездочный отель на острове Киш — главном курорте Ирана в Персидском заливе. Гостиница называется «Дарьюш» в честь ахеменидского шаха Дарьюша (Дария) I, и весь отель архитектурно повторяет здания древнего Персеполя. Открылся отель в 2002 году: огромные колонны, статуи зверей и мифических существ с огромными крыльями в сочетании с искусственным прудом, бассейном и видом на Персидский залив создают особый колорит иранского отдыха. С элементами национальной гордости. Кто обладает фарром?
Что касается шаха Мохаммада-Резы, можно сказать, что нарратив о бессмертной исламской нации при нем обрел особый пафос. Корону шаха для торжественной церемонии венчания на царство смоделировали на основе изображений шахских венцов эпохи Сасанидов. В 1965 году Мохаммад-Реза принял титул Арья-мехр, «солнце ариев». Апофеозом этой политики стало помпезное празднование 2500-летия Персидской империи в 1971 году. Для этого у развалин Персеполя разбили шатры, где шах принимал высоких иностранных гостей, а прямо под стенами древнего города прошел парад, участники которого шествовали в костюмах вельмож эпохи Ахеменидов — кто в пешем виде, кто на конях.
Внешними атрибутами Мохаммад-Реза не ограничивался, наследие прошлого шло в ход и для пропаганды монархических идей. Согласно «Шахнаме», истинным правителем Ирана может стать только тот, кто обладает фарром, божественной благодатью. Разумеется, как сам шах, так и его окружение начали недвусмысленно намекать, что именно Мохаммад-Реза — носитель фарра. Что уж говорить о том, что любовь к родине и нации стали трактовать очень просто — это же любовь к шаху, которая у иранцев в крови!
Однако «божественная благодать», которой якобы обладал Мохаммад-Реза, не помогла ему удержаться у власти. Противники монархии не менее виртуозно использовали в своей пропаганде универсальную «Шахнаме»: помимо прочего, в этой книге есть сюжет о кузнеце Каве, который возглавляет народное восстание против узурпатора и тирана на троне — Заххака. Во время революционных событий конца 1970-х эту историю активно использовали левые, в особенности коммунисты из партии «Туде», обличавшие коррупцию и авторитарность Мохаммада-Резы.
Как бы то ни было, именно династия Пехлеви стала первой политической силой, сделавшей Иран национальным государством. Впервые молодая и несовершенная идея бессмертной иранской нации прозвучала в годы Конституционной революции, но при шахах Пехлеви она стала реальностью — получила вполне научное обоснование, и из легенд проникла в учебники истории, городскую архитектуру и, в конечном счете, в мировоззрение обычных иранцев.
При этом важно помнить, что монархи династии Пехлеви в своей трактовке нации учли далеко не все пожелания конституционалистов. Так, романтическую мечту превратить жителей Ирана в граждан они выкинули за ненадобностью — и Реза, и Мохаммад-Реза видели в населении исключительно верных трону подданных. Логичный подход для монархии, но с 1979 года «бессмертная нация» продолжила свое существование уже без шахов. Исламский национализм
Сторонники политического ислама, одержавшие победу в Иране в результате революции 1979 года, во многом были противоположностью светской династии Пехлеви. Неудивительно, что ситуацию с национальной идентичностью они попытались перевернуть с ног на голову: теперь всё, что относилось к доисламскому периоду, включая традиционную иранскую культуру, считалось принадлежащим темному веку джахилии, буквально «невежества». Новая, просвещенная эпоха в жизни страны, да и всего мира, началась лишь с приходом пророка Мухаммада в VII веке. Кроме того, имам Хомейни утверждал, что в национальности вообще нет никакого смысла — ведь ислам выступает против национализма. В этой парадигме все иранцы должны были осознавать себя, прежде всего, частью глобальной уммы (общины мусульман).
Квинтэссенцией этого подхода стала попытка запретить Ноуруз — новый год, который в Иране и ряде соседних стран празднуют в начале весны. Традиция этого праздника уходит корнями глубоко в доисламскую эпоху. Но в 1981–1982 годах детям в школах начали объяснять, что в этом году Ноуруз будут праздновать в один день с «Днем Исламской революции» — 22 бахмана по иранскому календарю (10 или 11 февраля, в зависимости от года).
Однако такой подход полностью провалился. Народ возмущался, да и даже среди новой исламистской элиты далеко не все верили, что идентичность стоит строить исключительно на религии. Так, первый премьер-министр Ирана Мехди Базарган прямо заявлял: противопоставлять ислам и иранский национализм равносильно самоуничтожению. И пусть Базарган быстро ушел в отставку, оказался в оппозиции и эмигрировал, как и многие умеренные революционеры, но схожие настроения царили и среди оставшихся во власти.
Новая элита зачитывалась трудами социолога и философа Али Шариати. Он не дожил до Исламской революции каких-то пару лет, тем не менее, труды Шариати четко гласили: Иран и ислам так переплелись за четырнадцать столетий существования государства, что невозможно отделить исламскую и иранскую идентичности друг от друга. Наконец, ощущать себя просто частью мировой уммы — значит отказаться от особого иранского самосознания, признать, что ты равен арабам или афганцам. На это иранцы пойти не могли.
Кроме того, практика показала, что опираться исключительно на ислам неэффективно, особенно в лихие годы. Во время ирано-иракской войны стало очевидно: идея шиитского самосознания, которую так ценил Хомейни, не работает. Многочисленные шииты Ирака совсем не стремились переходить на сторону Исламской республики (как надеялись ее религиозные лидеры) и спокойно стреляли в «братьев по вере»: национальная идентичность оказалась сильнее религиозной. Тегерану нужно было расширять базу поддержки, поэтому он обратился к национализму в его адаптированной версии.
В 1980-е годы Исламская республика запустила в полет идею «ирано-шиитской нации», близкую по содержанию к концепциям Шариати и Базаргана. В школах и в прессе теперь рассказывали, что иранская история неразрывно связана с исламом, но в то же время Иран появился еще до ислама, а после возникновения религии правоверных всегда занимал особое место в умме. В этом контексте большое значение приобретает шиизм — он становится «иранской национальной религией» и подчеркивает особую роль Ирана в истории ислама.
Любимый иранцами Ноуруз наконец оставили в покое, а власти вновь принялись превозносить национальных поэтов. Правда, теперь акцент делали на их исламском образе жизни. Так, Фирдоуси в Исламской республике хвалят не просто как создателя великого иранского эпоса, но и как правоверного мусульманина-шиита. А когда иранцы (по крайней мере, разделяющие официальные ценности) восхищаются Омаром Хайямом, то обязательно идет дисклеймер: вино и пьянство в его стихах — исключительно образ, суфийский концепт. В доказательство имам Хомейни сам писал стихи, где тоже упоминал вино, но строго как метафору. Стало быть, и Омар Хайям был трезвенником — даже если бы удивился, узнав об этом.
