Мы, молодежь, тоже не молчали, конечно, и у нас тем было хоть отбавляй: кто куда поступил, кто где работает, кто на ком женился, — короче, гости разошлись где-то под утро, когда петухи чуть не порвали голосовые связки. Прощаясь, папа набросил на плечи участкового новенький чапан, надел тюбетейку и поклялся, что век не забудет его доброты, ведь именно благодаря его помощи я стал человеком. Под конец мы остались одни с Закиром.

— Давай, дружище, обнимемся мы с тобой еще раз! — предложил вдруг Закир, широко раскинув руки.

— Но мы ведь уже обнимались…

— Я никак не могу поверить, неужели это ты здесь, рядом со мной. Обниму тебя и поверю, что это не сон!

Для начала мы обнялись, потом расцеловались, а разгорячившись, принялись бороться, как два неуклюжих медведя. Порядком устав, присели на скамеечку у калитки.

— Дружище, я хочу кое-что спросить у тебя… ответишь по-честному? — С этими словами Закир воровато оглянулся по сторонам. Я как-то предчувствовал, о чем именно он заговорит: конечно же о том, что хочет жениться, и, разумеется, спросит совета, правильно он решил или нет.

— Слушай, скажи мне честно: ты кого-нибудь любишь? — Закир опять оглянулся по сторонам, точно его могут подслушать.

— Нет, как-то не приходилось, — ответил я с непонятным чувством собственной вины.

— А я совсем пропал, приятель…

— Да что ты говоришь?!

— Точно. Ты помнишь дочку мельника?

— Хакиму?

— Да, она у нас на ферме работает.

— Но она же хромая!

— Может, за то и полюбил я ее?! Знаешь, я люблю даже коров, которых она доит. Я люблю бидоны, в которые она сливает молоко, люблю дороги, по которым она ходит, деревья, что растут у их дома; я люблю все, все, что как-то касается Хакимы.

— Не может быть!

— Может быть, дружище, может. Поверь мне. Ночами мне хочется плакать, а днем так и тянет спеть, сплясать… вообще, выкинуть какую-нубудь штуку. А самой Хакиме слово сказать боюсь: руки ноги деревенеют, язык отнимается…

— Да-а, дела у тебя, приятель…

— Терпел я, терпел, а потом решил написать письмо.

— Что же ты написал?

— Это теперь неважно, приятель, что именно я написал. Главное — здорово оплошал. Понимаешь, мне почему-то всегда казалось, что фамилия у Хакимы — Шакирова, на прежний манер — по имени отца. Ну вот я отправил свое письмо на имя Хакимы Шакировой. И сижу себе, жду ответа. Проходит неделя, другая. Молчок. Тогда я отправляю второе письмо. И вот какой же я олух: совсем упустил из виду, что жену дядюшки Турана, что живет рядом с мельницей, тоже зовут Хакима и фамилия у нее — Шакирова. Только собрался я как-то погнать стадо на пастбище, на ферму заявляется дядюшка Туран и давай хлестать меня камчой. «За что? — кричу я. — За что вы меня лупцуете?». «Ты написал эти грязные бумажонки?» Гляжу — да, мои любовные послания, подписанные: «Пастух Закир, сгорающий от любви к тебе». Отдохнув, дядюшка Туран опять взялся за камчу, а я что, стою себе, молчу — поделом дуралею. Наконец мельников сосед совсем выбился из сил.

— Зачем тебе моя жена, мать десятерых детей? — упрекнул он меня. — Ты что, ровню себе не мог найти? Ответь, наконец, дубина!

— А я вовсе не вашей жене писал.

— Как так?! А кому писал?

— Дочке мельника, Хакиме.

— Болван! — завопил дядюшка Туран, но несколько смягчился. — Какие вы с твоим отцом растяпы все-таки, недаром говорят: яблоко от яблони недалеко падает. Твой отец тоже целый год морочил людям голову, не зная, к которой из сестер-близнецов собирается свататься.

Дядюшка Туран изорвал мои письма в мелкие клочья, швырнул их мне в лицо и выкрикнув: «И дед твой был шалопаем, и прадед, и прапрадед!» — ушел.

Разговор этот тотчас облетел весь кишлак, а Хакима, бедняжка, слегла в постель… Доконал я таки ее… Состояние было тяжелое, так что родители сами сватов прислали…

— Это к тебе?

— Ко мне.

— Все, значит, получилось наоборот?

— Да, наоборот. Вот был бы ты здесь — я выслушал твои советы и ничего бы такого не случилось.

— Ну, а что случилось потом? Видел Хакиму?

— Видел, конечно. Она подарила свою фотокарточку!.. Но я вовсе не об этом. Я другое хочу у тебя попросить, только ты не отказывай мне.

— Проси, — великодушно разрешил я. — Не откажу.

— После свадьбы я хочу показать Хакиму самому лучшему доктору в городе. Вот тут-то ты мне и поможешь. Я слышал, Хакиму можно вылечить и она совсем не будет хромать. Если нужно, я кожу свою дам, кости, даже всю ногу — гляди, какая она у меня здоровенная — лишь бы вылечили Хакиму.

— А на операцию она согласна?

— Согласна.

— А свадьба когда?

— Думаю, к майским праздникам и справим. Музыкантов, надеюсь, ты сам привезешь из города.

Звезды на небе давно погасли, петухи угомонились, поскольку, видно, увели своих подопечных кур на утреннюю трапезу. А мы с Закиром никак не могли наговориться, прощались несколько раз, и тут же все начиналось сызнова.

Так и стал я проводить время: сегодня говорю по душам с Закиром, завтра умничаем с тыквоголовым Арифом. У этого тоже новостей оказалась куча. Попросила Саддиниса (если помните, еще в шестом классе она взяла надо мной шефство) подремонтировать ей зубы, так мало того, что этот малый заговорил ей зубы, но заодно вскружил и голову. Ариф, дальновидный парень, заявил, что летом получит отпускные и будущей теще тоже вставит золотые коронки. «После этого уж и посватаюсь — отказа не будет», — говорил Ариф, потирая руки.

Мой отпуск больше всех пришелся по душе, не совру, моей любимой бабушке. Она целыми днями не вылезала из машины: к тетушке Хаджар, которая живет от нас в четырехстах метрах, и то ездила на машине — за дрожжами там или за ситом. И едет, главное, по пояс высунувшись из окошка «Волги».

— Ну разве так можно? — попробовал я раз урезонить ее.

— Не твое дело, шалопай! — огрызнулась она. — Я хочу хорошенько досадить этой болтунье Хаджар.

Кроме исполнения обязанностей личного шофера бабушки, я с папой занялся заготовкой дров на зиму: срубили старую высохшую урючину, распилили на колоды, потом я наготовил массу кизяков, которыми обложил все наши плоские крыши; еще съездили с бабушкой на рынок, продали все ее сухофрукты — персики, урюк, яблоки.

Как-то с отцом мы вскапывали огород под ранние помидоры. На тропинке появилась бабушка. В одной руке она несла пузатый чайник, в другой — тарелку изюма. Папа сел пить чай, а я продолжал изо всей силы махать кетменем.

— Хашимджан, жеребеночек мой, а почему ты не пьешь чай? — очень уж заботливо поинтересовалась бабушка.

— Я только что напился воды.

— Как ты считаешь, сынок, может, настало время засылать сватов к дочери Хаджар? — еще мягче, еще заботливее спросила бабушка.

Да, не напрасны были мои опасения.

— Не надо, — отмахнулся я, точно мне пощекотали между ребер. — Мать болтливая, значит, и дочка выросла такая же.

— А что скажешь насчет дочери тетушки Халчи?

— Так ведь она не ходит, а переваливается, как утка.

— Пусть Рашидахон станет тогда моей снохой.

— Мне вертушки не нужны.

— А кто тебе нужен?

— Мне нужна Фарида.

— Это которая Фарида?

— Которая здорово умеет лепить пельмени. Из психбольницы.

— Из психбольницы?.. Ты, видно, сам с ума сошел! — бабушка угрожающе двинулась на меня.

На мое счастье во дворе появился секретарь сельсовета. Очень взволнованный.

— Товарищ Кузыев! — крикнул он издали. — Только что звонили из города. Приказано вам срочно выехать.