— А это кто визжит?

— Да ведь это я — Севар.

— А, та девочка, которую папа купил в магазине?

— Кет, меня мама родила.

— Тогда ладно, тебе я куклу куплю. Но почему ты шепелявишь, я даже голос твой не узнаю?

— А у меня три зуба выпали. Передние.

— То-то я думаю, какая тут старушка ходит?

Салимджан-ака походил сейчас не на больного, а на воспитательницу детсада, на которую набросился весь ее выводок. Измучили, наверное, беднягу.

— Ну-ка, марш отсюда! — крикнул я. — А то гриппом заразитесь!

— Мы уже болели гриппом, теперь он к нам не пристанет! — попытались детишки втереть мне очки.

Я схватил веник, завыл диким голосом, заврашал глазами, думая, что их как ветром сдунет. Но не тут-то было — дети не те пошли. Да и Салимджан-ака сам заступился:

— Не надо, не гони их, Хашимджан, ребятишек я сам позвал. С ними я забываю о болезни.

В этот миг во двор вошла медсестра, колоть моего шефа. Я подмигнул ей:

— Сделайте уколы вначале вот этой мелюзге, а полковнику потом.

Шумной ватаги как не бывало. Наступила удивительная тишина. Из калитки появился сам сосед Нигмат-ака с двумя косами маставы в руках.

— Как вы себя чувствуете? — заботливо спросил он Салимджана-ака.

— Температура, вроде, спала. Как у тебя дела?

— Сегодня опять чуть не подрался.

— Из-за каждой чепухи лезешь в драку.

— Вовсе не из-за чепухи. Хашимджан, иди, братишка, принеси две ложки. Салимджан-ака, съешьте маставы, пропотеете. Нет, вначале выпейте таблетку, вот я принес, отличная штука. Когда я болел, тоже такую пил: вышибает всю хворь… Вы говорите, что из-за каждой ерунды лезу в драку. Да как же не драться с этими наглецами?! Привезли утром сто мешков муки. Экспедитор не дает сгрузить, за каждый мешок требует по рублю. Я говорю: «Ни копейки не получишь!» Тогда он отвечает: «В таком случае и ты не получишь муки!». Я сказал: «Получу!». Он сказал: «Попробуй!». Ну и чуть не подрались.

— Но взял муку-то?

— Нет, куда там, обратно увезли, подлецы! Тысячу раз просил вас погладить их против шерстки!

— И гладили, и еще погладим, будь спокоен!

Поев горячей маставы, Салимджан-ака поплотнее укутался в одеяло. Завмаг унес домой пустые косы. А я задумался о своем начальнике. Ох и трудно приходится ему. Ни минуты не знает покоя: даже вот заболел, а вынужден выслушивать жалобы на взяточников… Преступники становятся все изворотливее, хитрее, коварнее. За три дня в наш отдел поступило четырнадцать заявлений. Кто знает, какие меры принимает сейчас «обиженный» директор Аббасов, чтобы засадить меня за решетку! Как бы Салимджан-ака не слег надолго, а то эти подлецы погубят меня…

У Салимджана-ака был старенький, весь облупленный, с помятым кузовом «Москвич», похожий на неуклюжего жука. С соседом — шофером райсобеса — мы взялись за его ремонт. Не забыл я, оказывается, уроков отца — классного механизатора! Помучились, конечно, но «жучка» поставили на ноги, то есть на колеса. Был субботний день. Салимджан-ака уже окончательно поправился, стал по-прежнему веселым, бодрым. Решил свозить детишек Нигмата-ака в цирк.

— Лучше бы сами поехали, — сказал я недовольно. — Эта гопкомпания вам все уши прожужжит.

Салимджан-ака улыбнулся, покачал головой, как бы говоря: «Эх, парень, ничего-то ты не понимаешь». Затем спросил:

— А отца их тебе не жалко?

— А чего его жалеть? Нормальный человек, не кривой ведь и не слепой.

— Не кривой, конечно. Но очень трудно ему приходится. В две смены работает, бедняга, чтобы дети были сытыми, одетыми, обутыми. Людьми их хочет вырастить, — не спеша пояснял Салимджан-ака. — Этих сорванцов на день упусти из виду, один пойдет на стадион бутылки собирать, другой спутается с хулиганьем… Жизнь себе сломают, как Карим. Кроме того, я ведь говорил тебе, что с ними я чувствую себя лучше, чище, моложе, что ли. Забываю, что Карим в тюрьме, а жена — далече… Нигмат — хороший человек. Покойная твоя келинойи тоже любила этих грачат всей душой. Всех их она сама принимала в роддоме, пупки перевязывала. Да, чудеснее человека я не встречал!.. Ты вот что, Хашим, постриги-ка пока мальчишек.

— А вы куда?

— В магазин схожу. Хочу купить детишкам рубашки. Куда я дену свои деньги, с собой в могилу что ли возьму? Правильно, товарищ сержант?

— Так точно, товарищ полковник!

…Ребята, оказывается, не знали, что я парикмахер. Вначале они не соглашались стричься, капризничали : за ушки-лопушки свои боялись. Но когда я заявил, что тот, кто не пострижется, не пойдет в цирк, все захотели подвергнуться операции, первыми.

— Дядя, а вы работаете парикмахером? — поинтересовался Батыр.

— Да, я работаю парикмахером.

— Дядя, а вы умеете красить волосы? — спросил Батыр.

— Умею.

— Выкрасьте тогда мои волосы в черный цвет.

— Зачем это тебе?

— Все меня рыжим дразнят.

— Кто будет дразнить тебя, тому я отрежу уши. Самой острой бритвой! — пригрозил я.

— Оба уха?

— Оба.

Мое твердое обещание, по-видимому, так обрадовало Батыра, что он терпеливо сидел, хотя мои заржавевшие от безработицы ножницы выдергивали из его прически целые пучки волос.

За час я привел головы грачат в соответствующий вид. К этому времени и Салимджан-ака вернулся с покупками. Вы бы видели, как ребята обрадовались обновкам. Я, наверное, не смогу описать, что они выделывали. А Бахрам-бесштанник зажал под мышкой брюки, которые принес Салимджан-ака, и начал подпрыгивать на месте, как мячик.

— Ты чего не надеваешь свои брюки? — спросил я строго.

— А если я их надену, а когда нужно не смогу отстегнуть пуговицы, то штанишки будут опять мокрые, — пояснил Бахрам, готовый отправиться в цирк в своем натуральном виде.

Наконец тронулись в путь. Я сел за руль, полковник — рядом со мной, а семеро грачат устроились на заднем сиденье. Одного, повзрослее, уложили в багажник. Вернее, он сам потребовал это место, которое, как я понял, было его законным: года два тому назад в этом же багажнике он ездил в горы за тюльпанами.

Когда выехали на дорогу, мне отчего-то стало очень и очень весело и радостно. То ли было приятно, что еду вот в машине, рядом с человеком, которого все милиционеры города кличут не иначе, как учителем, наставником, или подействовал щебет этих галчат, не знаю; во всяком случае меня переполняли радость, гордость и еще какие-то подобные приятные чувства.

— А дети умеют петь? — крикнул я, оборачиваясь назад.

— Не умеем, — признались они честно. — Зато знаем стихи!

— Давайте, шпарьте!

— «Учитесь отлично!

— Мудрыми будьте!

— Говорил нам всегда!

— Дедушка Ленин!» — начали выкрикивать детишки каждый по строчке. Так мы ехали и ехали, но вдруг машина издала какой-то звук, похожий на рыдание, подергалась и стала посреди дороги. Минуть пять ласкал я каблуком стартер — хоть бы что! Потом решил, что, возможно, нет подачи бензина — проверил карбюратор. Но здесь был полный порядок. А может, нет искры? Бобина тоже работала нормально, подавала ток. Салимджан-ака вылез из машины, пнул колеса, потрогал бампер и сказал, пожав плечами: «Да вроде все в порядке!»

— Наверно, аккумуляторы сели. Придется толкать, — предложил я. Полковник поддержал. Детишки облепили машину, как мухи кусок хлеба, намазанного медом. «Москвичок» двинулся, пожалуй, быстрее, чем умел ехать на моторе, который сейчас, впрочем, по-прежнему не желал издавать ни единого живого звука. После этого мы решили, что Салимджан-ака с детишками доберутся до цирка на какой-нибудь попутной, а я, устранив неполадки, подъеду следом.

Помучавшись с полчаса, я призвал на помощь проезжавших мимо шоферов. Осмотрев мою машину, они, как сговорившись, заявляли лишь одно: «Давно пора эту колымагу в утильсырье сдать!» и без сожаления оставляли меня с моим мучителем. Пришлось гнать «Москвича» обратно.

Отбуксировать нас домой согласился за три рубля арбакеш, развозящий по городу уголь. Осел был здоровенный, мигом домчал до дома. Изнывая от безделья, я принялся поливать розы, подмел двор. Тетушка Лутфи принесла большую миску машкичири[4]. Подчистую умяв его, я опять приободрился. Вообще ведь я такой: поем плотненько и плохого настроения как не бывало! Насвистывая, я стал слоняться по дому.