– Ник, замолчи, а? – чуть ли не взмолился Лютер. – Не усугубляй.

– Было бы что усугублять, ребята, – фыркнул я им через зарешеченное окошко в задней части полицейского фургончика. – Мой самый страшный проступок – просрочка штрафа за парковку. А, правда, однажды я ночевал в обезьяннике. Я тогда был студентом, и одна из моих бывших решила угнать мою машину после вечеринки. Прикиньте, как она кричала, когда увидела меня в зеркале заднего вида? Вряд ли она подозревала, что владелец дрыхнет на заднем сиденье после той же тусовки и того же алкоголя.

Лютер издал булькающий звук.

– Да, смешно было. Правда, встречались мы недолго. Эльфки непредсказуемые. А ещё её постоянно тянуло в неприятности.

– Прямо как одного моего знакомого, – фыркнул Лютер.

– Не-ет, ты бы её видел! Там…

– Заткнись.

Милош не рявкнул, не крикнул, но сказал это таким голосом, после которого маленькие дети бы точно сделали лужу. Но я уже давно не ребёнок.

– Надеюсь, я не обидел твою жену? – усмехнулся я. – Ничего не имею против…

– Если ты сейчас же не заткнёшься, я остановлю машину и отделаю тебя так, что ты забудешь, как говорить. У меня есть на это право.

– Ник, тихо, ладно? – почти шёпотом сказал Лютер. – Не надо.

Я замолчал, прислонился к холодной стенке фургончика и задумался. Задача у Милоша и Лютера одна, в полицейской иерархии они стоят на равных, но если Лютер извинялся даже перед реальными преступниками, то Милош явно мнил себя всемогущим. А эта оговорка, дающая полицейским право на любые действия при срочных задержаниях и тем более, при сопротивлении, и вовсе сводила нашего друга с ума.

Весь остаток пути мы проехали молча. Машина подкатила к участку в начале четвертого – во всяком случае, часы на табло выдавали именно эти цифры.

– Привет Гриш! На этот раз можешь никому не звонить, у меня сопровождение, – усмехнулся я, проходя через турникет.

Гриш только в изумлении несколько раз открыл и закрыл рот.

– Что, Мерри, допрыгался? – наконец съехидничал он, но без особого энтузиазма. Все-таки этот верзила хорошо ко мне относился.

– Сейчас узнаем, – улыбнулся я.

– Я что тебе сказал? Чтобы ты заткнулся.

Милош схватил меня за рубашку, тряхнул так, что я не удержался и рухнул на пол. Милошу этого показалось мало, и он отвесил мне пинок под ребра.

– Эй-ей! – Лютер выскочил между мной и Милошем. – Не надо, дружище!

Носатый скривился, став еще уродливее, но отошел. Гриш, который тоже хотел броситься на помощь, нахмурился. Лютер помог мне подняться.

– Всё хорошо?

– У меня-то – да, а вот у этого парня явно не все дома.

 Я прекрасно понимал, что за такие слова могу отхватить посильнее, но я был в таком бешенстве, когда перестаёшь думать о последствиях. Но Милош не отреагировал. Может, не услышал.

Лютер избавился от него на втором этаже. Я здесь никогда не бывал, если не считать лестничных пролётов. Милош свернул налево, мы же отправились в другой конец тёмно-серого тоннеля и спустились ещё на этаж ниже. На стенах местами облупилась краска, пахло старой известкой, потом и тем, чем обычно пахнет в комнате наутро после двадцати банок пива.

– Извини, – сказал Литер, бросая на меня щенячий взгляд.

Он открыл железную дверь, за которой тянулся очередной узкий коридор. В этом проходе хватило бы места только на одного человека – того, кто проверяет, не померли ли от холода арестанты в камерах.

Лютер отодвинул решётку.

– Извини, – сказал он снова, пропуская меня внутрь и снимая наручники.

Я пожал плечами.

– Что поделать, работа у нас с тобой временами паршивая.

– Ты как? Он тебе ничего не сломал?

Я глубоко вдохнул.

– Нет, ерунда, всё прошло. Гундит этот кретин сильнее, чем бьёт.

Я усмехнулся.

– Будь с ним поосторожнее, Ник. Я бы не сказал, что он отличный парень.

– Да уж, я заметил.

Лютер нахмурился.

– Мой брат может злоупотреблять положением. …

– Твой кто?! – я изо всех сил старался не рассмеяться. – Сводный, надеюсь.

Лютер посмотрел на меня с укоризной. Не то чтобы мне стало неловко, но издеваться над Лютером у меня не было никакого желания – ему и так досталось.

– Ладно, прости. Родственников не выбирают.

– Ник, я серьёзно, у него сложности. Он в последнее время очень нервный… То есть ещё хуже, чем обычно.

Я вздохнул и пожал плечами.

– Вот вам наглядный пример, как даже ничтожная власть превращает человека в тирана, – я усмехнулся.

Копы, учителя. Родители. Политики. Все действуют по одной схеме: подчиняй и властвуй. И чаще всего, эта схема скатывается к грубой силе. Мать всегда говорила, что насилие – признак отчаяния. Я вдруг подумал, что, наверно, поэтому и чувствовал себя последним скотиной, когда у неё кончались слова и начиналось что-то, что бьёт побольнее. Вот только мать желала мне добра, а подобные Милошу заливают чужой болью свою. И я пока не дошёл до того уровня просветления, когда испытываешь к ним жалость.

Мы с Лютером перекинулись понимающими взглядами.

– Лютер, какого черта происходит? – спросил я негромко.

– Не могу, Ник, – он поджал губы. – Не положено. С меня голову снимут. Я и общаться-то с тобой не должен. Я кое-как уговорил Милоша не проводить обыск.

– Как?

– Напомнил ему, что ты защитил меня. Ну, из той переделки с курсантами.

– Да брось, я же ничего не сделал, – я усмехнулся, вспомнив дурацкую историю, когда я отказался выдавать свой источник, коим по стечению обстоятельств стал Лютер. На меня тогда насели серьёзные люди, которые очень не хотели, чтобы общество узнало, почему в военной части погибло четверо кадетов. Отстали, только когда вмешался Гардо. Понятия не имею, что он сделал, но всё улеглось само собой. Это было сто лет назад. Надо же, Лютер ещё помнит.

– Меня могли уволить. Или хуже, – пробормотал он.

Я пожал плечами.

– Значит, мы в расчёте. Но, может, всё-таки скажешь…

Я посмотрел на его умоляющее выражение лица. Что ж, этот парень и так сегодня сделал для меня много и ещё больше. Сложно представить, что бы было, если бы этот носатый ворвался к нам с Хитер в спальню. Меня передёрнуло от отвращения и злости .

– Скоро приедет мистер Хоук. Думаю, он тебе всё сам объяснит.

Лютер пошёл к железной двери. Там он ещё раз обернулся и сказал:

– Прости, Ник.

Я кивнул.

Шесть шагов в длину, три с половиной – в ширину. Сколько кругов я навернул по камере – не знаю. Как и то, почему я вообще это делаю. Арестовывать меня решительно не за что, перед законом я чист. Да, за шатание по месту преступления можно получить нагоняй, но в этом случае расстаёшься с деньгами, а не со свободой. О том, что Дастин рассказал мне про девчонку и показал вещдок, знаем только мы. К тому же даже если эта информация каким-то образом просочилась в отдел… Дастин прав: все давным-давно знают, для чего Ник Мерри приходит в участок. Хотели бы – давно бы арестовали. Так за чем же дело стало? Носатый сказал про кражу и чего-то там про помехи следствию. Это даже невероятнее, чем если завтра вдруг объявят о снятии Купола. Ник Мерри никогда ни у кого ничего не крал. Сама мысль о воровстве казалась мне такой же мерзкой, как тот клубок насекомых, копошившихся в углу камеры.

Я устал стоять, но меньше всего мне хотелось прикасаться к чему-либо в этой клетушке. Выбор, куда можно кинуть своё бренное тело, был небольшой. Намертво ввинченная в стену железная пластина, видимо, играла роль кровати в этом индустриальном интерьере, тусклая лампочка, свет от которой действовал на глаза примерно так же, как если бы по хрусталику проводили ножом, жуткий унитаз, своим видом кричавший, что сожрёт любого, кто к нему приблизится. А ещё наверху было открытое зарешеченное окно с прутьями в два пальца толщиной. И, само собой, не застекленное. В камере стоял лютый холод. Наверное, в таких условиях думается лучше, и раскаяние приходит быстрее. Не хватало дыбы, а в углу неплохо бы смотрелась железная дева.