Эйтан с торжествующим видом поднял указательный палец.

– Сезар Нойман работал не один. У него был напарник. Университетский приятель. Оскар Фаро. Хотя… почему «был»?

– Ерунда, – рассмеялся детектив Ланц. – Это глупая легенда. О Сезаре Ноймане их тысячами рассказывают. Взять хотя бы их ссору с Ливием Хиббинсом. До того, как последний отправился за решетку на десять лет, они работали вместе. Я своими глазами видел кристаллический кокаин, который привозили с востока, и сделали его в лабораториях Сезара. Раньше Халиф возил наркотики через границу такими партиями, что здешним парням и не снилось.

– Кстати, а ты знаешь, что Ливиан Хиббинс уже с год как живет в Треверберге?

– Знаю, но с дурью он завязал уже давно. Да и с более одушевленным товаром вроде бы тоже. Работает у Законника управляющим и вполне доволен. И клиенты, насколько я слышал, довольны.

– Восточный король работорговцев завязал с работорговлей? Ты на самом деле в это веришь? Ладно, бог с ним. Но я сопоставил эти два фактора – приезд Халифа в Треверберг и пропажу изысканных блюд из лаборатории Сезара со здешних улиц – и решил…

Кристофер покачал головой, надеясь, что мысль «парень слегка не в себе» не написана у него на лице. Или написана, но не читается слишком явно.

– И что же ты решил?

– Что все сходится. – Эйтан начал загибать пальцы. – Сезар Нойман мертв, и Ливиан Хиббинс приложил к этому руку – раз. Дурь Сезара Ноймана исчезла с улиц как раз в тот момент, когда сюда приехал Ливиан Хиббинс – два. Уж коли он сюда приехал, то не для того, чтобы руководить клубами Рамона Эверетта, и ему нужно приблизиться к криминальной верхушке Треверберга. А сделать это можно только одним способом: преподнести Рихарду, Виктору и остальным крупным игрокам сахарную косточку. Ключевое лицо в этой истории – мистер Оскар Фаро. Я мог бы предположить, что он прячется, но Халиф не дурак, иначе бы не рулил кучей бандитов в Алжире. Думаю, он знает, где чертов химик.

– Предположим. А дальше-то что? Чем химик Сезара Ноймана поможет здешним наркоторговцам?

Офицер Сандлер задумчиво потер щеку, будто оценивая качество утреннего бритья.

– Вот за этим ты мне и нужен. Я хочу понять, в чем тут дело.

Улыбка появилась на губах Кристофера помимо воли, и мгновение спустя он громко расхохотался.

– Прости, старик, но звучит как бред сумасшедшего. Не могу взять в толк, за каким чертом Ливию Хиббинсу сдался химик Сезара Ноймана, и как это решит проблемы наших криминальных авторитетов, которые вот-вот вцепятся друг другу в глотки. На кого он будет работать? На Офира? На Цезаря? На Рихарда? А, может, на самого себя? Вольный стрелок, так сказать? Кстати, а что ты сделаешь, когда поймешь? Откроешь охоту на бедного Оскара?

Глаза Эйтана Сандлера блеснули, и детектив Ланц вспомнил иллюстрацию из старой книги об истории Великой Реформы: его предок Нааман, сумасшедший ученый, помешавшийся на идее научить вампиров жить под солнцем, коронует сам себя жреческим обручем.

– Почему бы и нет? Это будет захватывающая охота. Приготовлю кофе – и воздадим должное сладкому, если коллеги еще не все умяли.

Помедлив, Кристофер кивнул.

– Я «за».

10 августа 1978 года, четверг, утро

Новая половина Треверберга, деловой квартал, кафе «Уютный Треверберг»

Линн допил остатки молочного коктейля, взял с тарелки свой тост, поднес к глазам и придирчиво оглядел.

– Опять корочку оставили, – прокомментировал он. – Каждый раз прошу обрезать, но они будто не слышат.

– Это же тост, а не бутерброд, – ответила Саида. Обычно завтрак она не пропускала, но сегодня есть не хотелось, и ее заказ был скромным: крепкий черный кофе. – И что у тебя за история с этими корочками?

– Они провоцируют рак, – заявил племянник, выковыривая из тоста начинку.

– Не говори глупостей. Во-первых, ты темный эльф, и рака у тебя быть не может. Во-вторых, ты читаешь слишком много глупых статей.

Несколько секунд Линн молчал, изучая раскуроченный тост.

– Они мерзкие, – привел он очередной аргумент. – Дались тебе эти корочки, тетя Саида. Почему ты ничего не ешь? А, ну да. День рождения. Неумеренное употребление спиртных напитков вредит здоровью. У тебя похмелье? Надеюсь, вчера ты не водила пьяной? Хотя чего тебе бояться. Если ты получишь штраф, Рихард отошлет его в полицию вместе с отрезанным ухом несчастного парня, который его выписал.

– Я не водила пьяной, и похмелья у меня нет. Не выспалась, только и всего.

Племянник поиграл бровями.

– Рихард не давал тебе спать? Или ты познакомилась в клубе с каким-нибудь красавчиком? Ты говорила, что тебя не держат на коротком поводке, вовсю пользуешься свободой? Напомни, куда вы ходили? А, в «Белую сову».

Саида вспомнила о встрече с Ливием Хиббинсом, и щеки предательски порозовели.

– Все останется между нами, – добавил Линн. – Я нем как могила, сама знаешь. Мне можно доверить любой секрет.

– Тебе уже исполнилось восемнадцать, но это еще не означает, что мы будем обсуждать подобное.

– Да мы вроде ничего не обсуждаем, – тут же пошел на попятную племянник. – Просто… м… как это называется? Ведем светскую беседу. Ты интересуешься тем, как у меня дела в школе, я интересуюсь тем, как у тебя дела в бизнесе. К слову, как у тебя дела в бизнесе?

Он широко улыбнулся, вмиг превратившись из задумчивого юноши в озорного мальчишку. Саида подумала о том, как он похож на сестру. Чего в этих мыслях было больше: приятной ностальгии по давно ушедшим дням, темной удушающей тоски по ним же или боли, от которой нет лекарства? В ожидании ответа Линн потрепал пятерней пышные кудри цвета воронова крыла, вспомнил, что мгновение назад ковырялся в еде, чертыхнулся и взял салфетку.

– Все ладно, – сказала Саида.

– Звучит не очень. Ты должна говорить «блестяще, просто блестяще, я зашибаю миллионы, и у меня самые довольные в Треверберге клиенты». Нет, правда. Вид у тебя странный. Ты какая-то… не знаю. Замороженная, что ли.

– А как у тебя дела в школе?

– Блестяще, просто блестяще. В сентябре сдаю последние экзамены экстерном и освобождаюсь из этого рабства. – Линн вновь собрал тост, оставив на бортике тарелки ненавистные корочки, и откусил большой кусок. – Буду скучать только по баскетбольной команде. И мистеру Саймону, преподавателю истории. Он говорил, что в древности обучение было что надо. Никому не вдалбливали в голову дурацкие правила, всех учили думать, сомневаться, задавать вопросы. Это называлось «академией». В эпоху Возрождения академию попытались возродить.

– Да, академия Кареджи в Италии, – кивнула Саида.

– Именно. А потом облеченные властью поняли, что образованные люди опасны. Своим критическим мышлением они ставят под угрозу существование социальных норм и общества в целом. И появилась система образования, которая стрижет всех под одну гребенку. Готовит клерков, сдыхающих на работе от безысходности и ненависти к своему делу. Зато они послушны, как стадо овец, и всего боятся. А тому, кто боится, легко внушить любую глупость.

– Мистер Саймон так и говорил?

– Ну нет, конечно, – отвел глаза племянник. – Я немного развил его мысль. В вольной форме. Но он был адептом классического образования. Знаешь, как у нас, – пояснил он, имея в виду темных эльфов. – Маленькие группы, наставник, передача мудрости предков и всестороннее развитие: от фехтования, спорта и верховой езды до языков, магии и целительства. И все предметы, которые мы изучали, были интересны. Почему? Потому что наставник мог объяснить, зачем это нужно, и позволял задавать вопросы. В том числе, каверзные и еретические. Я мог спросить что-нибудь вроде «что, а бабы в древности и правда вели за собой армию? Бабы? Серьезно?» и не получал за это по уху. Но пойди спроси у школьного преподавателя о том, зачем мне высшая математика. Или основы государства и права. Накалякает в дневнике замечание красной ручкой и поднимет страшный шум. Был у нас такой предмет – основы религии. Очень похоже на нашу историю культов, только в сто раз скучнее. И вот начали мы изучать христианство. Я говорю: «Знаете, миссис Джойс, Иисус был реальной исторической личностью, и всему, что происходило в его жизни, есть четкое объяснение. За ним шли не потому, что он был сыном бога, а потому, что он был чертовски харизматичным малым. Руками лечили и до него, это древняя система целительства, родом из Японии. На вашем месте я бы не верил так слепо историческим источникам. А даже если мы предположим, что все это правда, объясните мне вот что. Парень говорил: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». В смысле, пожертвовать собой и позволить себя распять, да еще и во всеуслышание объявить, что это жертва ради человечества – это любовь? Выходит, все должны жертвовать собой ради ближнего? Эта философия кажется мне как минимум странной. И зачем подставлять вторую щеку, если можно как следует двинуть по второй? На востоке так и поступают. Если кто-то обесчестил твою сестру, ты не успокоишься, пока за нее не отомстишь, убив всех братьев виновного. Око за око, зуб за зуб. Никаких тебе вторых щек и «бог простит его, заплутавшего».