Я же хочу сейчас сделать отступление (небольшое, на одну подглавку) о том, что случилось с Анной Карениной. Если вы не хотите знать, что с ней случилось, смело пропускайте.

На курсах писательского мастерства, которые я веду уже пятнадцать лет, на одном из занятий я объяснял, в чем, по мнению русского литературоведа Бориса Эйхенбаума, заключается разница между романом и новеллой. Эйхенбаум считает, что главное отличие – структурное: в новелле самое важное происходит в финале, она «накопляет весь свой вес к концу», или, иначе говоря, финал словно становится целью всего сюжета. Тогда как в романе важнее не столько финал, сколько создание нескольких центров, уравновешивание разных линий; конец романа – «пункт ослабления, а не усиления», – пишет Эйхенбаум, иллюстрируя свою мысль на примере романа «Анна Каренина»: «Толстой не мог кончить „Анну Каренину“ смертью Анны – ему пришлось написать еще целую часть, как это ни трудно было сделать при значительной централизации романа вокруг судьбы Анны. Иначе роман имел бы вид растянутой новеллы». И когда я изложил все это слушателям своего курса писательского мастерства, из аудитории донеслось: «Нееет! Зачем вы рассказали, чем все кончилось? Я хотел сам прочитать!»

Этот случай кое-чему меня научил.

Чем заканчиваются «Мертвые души», я рассказывать не буду, но хочу отметить один момент: этот господин, не слишком старый, но и не молодой, не слишком толстый, но и не худой, не богатый, но и не так чтобы уж бедный, этот авантюрист, который приезжает в губернский город N и, делая вид, что скупает души, стремится получить выгодную ссуду от государства, этот жулик, изображающий миллионера, мошенник и прохиндей, – самый положительный персонаж романа; все остальные – чиновники, помещики, разные «порядочные» люди – все они, увы, еще хуже, чем он.

Когда в 1842 году вышли «Мертвые души», демократические критики, в первую очередь Белинский, откликнулись на роман так (если обобщить их мысль): «Смотрите, Гоголь показывает нам, что в России нет ни одного положительного героя, открывает нам глаза на нашу действительность: мы невежественны и лживы, мы отсталая страна, которой срочно нужны реформы. Так чего мы ждем?»

В «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголь вспоминает, как читал Пушкину, когда тот был еще жив, первые главы «Мертвых душ» в их первоначальном виде (Гоголь часто читал друзьям вещи, над которыми работал, прежде чем публиковать их: он хотел знать, как их воспримут).

Гоголь думал, что Пушкин, как это часто бывало, рассмеется, однако поэт, наоборот, «начал понемногу становиться все сумрачней, сумрачней, а наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтенье кончилось, он произнес голосом тоски: „Боже, как грустна наша Россия!“».

В первом томе «Мертвых душ», как отмечал Белинский, действительно нет положительных героев – точно так же, как нет их в «Аду» у Данте.

Однако Гоголь уверял, что первый том – это лишь первая часть трилогии, как и дантовский «Ад».

Во втором томе, если в двух словах изложить замысел автора, появлялось несколько положительных героев, как это происходит у Данте в «Чистилище», а третий том, населенный исключительно положительными персонажами, отсылал к дантовскому «Раю».

Вторая часть «Мертвых душ» («чистилище») существовала в двух редакциях. Рукописи Гоголь дважды бросал в огонь. С задачей он не справился.

Он не смог найти героев для «чистилища» или не смог рассказать о них, и, на мой взгляд, это неудивительно.

Объяснить это отчасти можно тем, что у русских нет чистилища. Согласно православным догматам, душа попадает либо в ад, либо в рай – третьего не дано, и мне очень нравится такая концепция, пусть я и не верю ни в ад, ни в рай: если все так и обстоит, если нет чистилища, а есть только ад и рай, то эти два пункта назначения отделяет очень тонкая грань, между ними нет переходного этапа, и можно в одно мгновение оказаться либо по одну сторону, либо по другую.

Однако, если уж разговор зашел о Гоголе, то, на мой взгляд, нам никак не обойтись без Оригена.

Об Оригене я (тоже) знаю очень мало, но несколько лет назад мне довелось редактировать антологию рассказов русского писателя Николая Лескова, современника Достоевского. Я почти ничего не знал о Лескове – знал только, что, помимо всего прочего, он написал серию рассказов, составивших цикл «Праведники», который я очень люблю (три рассказа в моем переводе вышли в небольшой по объему книжке под названием «Три праведника»).

Что мне нравится в праведниках Лескова, так это то, что не такими уж безгрешными они оказываются.

Один из них, по прозвищу Овцебык[35], главный герой одноименного рассказа 1862 года, как мы узнаем с первых же страниц, «новой литературы терпеть не мог и читал только евангелие да древних классиков; о женщинах не мог слышать никакого разговора, почитал их всех поголовно дурами и очень серьезно жалел, что его старуха-мать – женщина, а не какое-нибудь бесполое существо». Прочитав такое описание, поневоле задумаешься: «И этот парень – праведник?»

Известностью за пределами России Лесков обязан прежде всего знаменитому эссе Вальтера Беньямина «Рассказчик» (я прочитал его уже после окончания университета), в котором выдвигается идея, что Лесков был ближе других писателей к жанру народной сказки. «Не многие сказочники, – писал Беньямин, – имеют такое глубокое родство с духом сказки, как Лесков». И этот дух, по мнению Беньямина, тесно связан с догматикой Греческой православной церкви.

«В ее догматике, как известно, особую роль играет отвергнутая Римской церковью идея Оригена об апокатастасисе – принятии в рай каждой души. Лесков находился под большим влиянием Оригена. <…> В духе русских народных верований он понимал воскресение не как просветление, а скорее как избавление от колдовства».

То есть, если я правильно понимаю, в сказочном мире Лескова после смерти все попадают в рай, жизнь людей он понимает как колдовство, а смерть – как желанное избавление от этого колдовства.

И умирающего Гоголя, много страдавшего в жизни, такая возможность, мне кажется, должна была утешить.

Николай Гоголь, родившийся в Украине, долгое время живший в Петербурге и позднее в Риме, умер в Москве 21 февраля 1852 года в возрасте сорока двух лет, переживая глубокий духовный кризис: если в двух словах – он винил себя в недостатке смирения и благочестия.

5 февраля 1852 года Гоголь начинает говеть.

11 февраля[36] он сжигает (во второй раз) рукописи второй части «Мертвых душ».

На следующее утро он уверяет друзей, что это лукавый довел его и заставил сжечь тетради.

С 18 февраля Гоголь перестает вставать с постели и отказывается от еды. 20 февраля, после консилиума, в котором участвовали пять профессоров медицины и врач, решено было лечить его насильно. Гоголя сажают в теплую ванну и поливают голову холодной водой.

Владимир Набоков начинает книгу «Николай Гоголь» с цитаты из гоголевских «Записок сумасшедшего», входивших в «Петербургские повести», видя в этом отрывке прямую параллель с тем, как обращались с умирающим Гоголем:

«Нет, я больше не имею сил терпеть! – писал Гоголь в 1835 году в „Записках сумасшедшего“. – Боже! что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и все кружится предо мною. Спасите меня! возьмите меня! Дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится передо мною; звездочка сверкает вдали; лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы виднеют. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси твоего бедного сына! урони слезинку на его больную головушку! посмотри, как мучат они его! прижми ко груди своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят! Матушка! пожалей о своем больном дитятке!.. А знаете ли, что у алжирского дея под самым носом шишка?»