Подозреваю, что многие читатели Мережковского верили в скорое появление синтеза Толстого и Достоевского и даже пытались что-то для этого сделать, но, как бы высоко я ни ценил русскую литературу двадцатого века, как бы ни восхищался ею, я понимаю, что предсказание Мережковского не сбылось.

Судя по всему, единственный синтез Толстого и Достоевского, с которым мне по счастливой случайности довелось столкнулся, – это книга Пьера Байяра о Толстоевском, изданная через сто с лишним лет после монографии Мережковского.

Изучением творчества Толстого занималось огромное количество литературоведов, вероятно, еще большее количество – изучением Достоевского. Если бы мне надо было выбрать по одному литературоведу из каждого лагеря, назвать тех, кто помог мне по-новому перечитать Толстого и Достоевского, более глубоко и осмысленно, чем я делал это сам, я назвал бы имена Михаила Бахтина (специалиста по Достоевскому) и Виктора Шкловского (писавшего о Толстом).

Из всего написанного Бахтиным о Достоевском, которому он посвятил множество работ, отмечу, на мой взгляд, главное – введение понятия «полифонический роман».

Полифония, считает Бахтин, свойственна почти всем современным романам, но у Достоевского она проявляется полнее и очевиднее, чем у других, причем настолько, что в его произведениях бывает трудно идентифицировать авторский голос, расслышать мнение автора, потому что голоса его героев, по мнению Бахтина, звучат так ясно и убедительно, с такой силой и достоверностью, что ни в чем не уступают авторскому.

А когда в современной русской литературе Бахтину нужно найти противоположный пример, назвать произведения, в которых авторский голос доминирует над голосами героев, подавляет и заглушает их, долго искать не приходится. Пример под рукой: это Лев Николаевич Толстой.

В последней своей книге «Энергия ошибки» Виктор Шкловский, обращаясь к «Анне Карениной», пишет:

«Толстой передает свое мышление другим людям. Это он сам как бы умирает от горячки. Сам жалеет и почти любит старика Каренина, а Каренин думает сам за себя [но как Толстой], и Вронский думает сам за себя [но как Толстой]».

Может показаться, что Шкловский в этом пункте согласен с Бахтиным. Однако он продолжает свою мысль:

«Пытаюсь сделать замечание.

Роман „Анна Каренина“ весь построен на внутренних монологах, как бы на непонимании людей друг другом.

Может быть, это сказано неожиданно, но, перечитывая книгу не в первый раз, удивился больше, чем читая Достоевского. Там герои мыслят одинаково, как будто они читали с детства одного автора – Достоевского».

Вот так. Когда речь заходит о Толстом и Достоевском, даже критики не приходят к согласию.

А вот мне нравятся оба писателя.

Я люблю и папу, и маму.

Вот такой я нехороший.

Сегодня 10 ноября 2020 года. Эту книгу я должен сдать к концу ноября, мне осталось написать еще треть, хотя работаю я над ней больше года. И чем я только думаю, как собираюсь ее закончить?

В 1866 году Фёдор Михайлович Достоевский тоже оказался в цейтноте, гораздо более жестком, чем в моем случае. Но выход нашелся – благодаря двум людям, и прежде всего издателю Достоевского, человеку, которой был кем угодно, только не благодетелем.

Когда в 1859 году после возвращения из ссылки Фёдор Михайлович снова обоснуется в Петербурге, Белинского он тут уже не встретит, и помощи ему ждать будет неоткуда.

Жизнь становится намного сложнее: ссоры с женой не прекращаются; на пару с братом он основывает журнал «Время», который цензура закроет через два года из-за статьи его друга Николая Страхова; в 1862-м он совершает поездку в Европу, о которой рассказывает в «Зимних записках о летних впечатлениях», не скрывая, что Европа ему не нравится, совсем не нравится.

«В конце 1862 года, – пишет Евгения Саруханян в книге „Достоевский в Петербурге“, – Достоевский впервые выехал за границу и побывал во Франции, Англии, Швейцарии, Германии. Вернувшись, он публикует „Зимние заметки о летних впечатлениях“. О свободе на Западе, la liberté, он пишет:

„Что такое liberte? Свобода. Какая свобода? Одинаковая свобода всем делать все что угодно в пределах закона.

Когда можно делать все что угодно? Когда имеешь миллион.

Дает ли свобода каждому по миллиону? Нет.

Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который делает все что угодно, а тот, с которым делают все что угодно“».

Закончив предыдущую подглавку, я взял телефон и позвонил своему другу Никола, театральному режиссеру и актеру. Ему тридцать четыре, и он говорит, что он коммунист.

Вдвоем с ним мы написали пьесу под названием «Попросите меня одеться как итальянец, и я не буду знать, что надеть». В работе с ним мне очень нравится то, что мыслит он совершенно не так, как я, и мне часто кажется, что он ничего не понимает.

То есть нельзя сказать, что он совсем ничего не понимает, но он еще так молод, он на двадцать три года моложе меня, а двадцать три года – срок немалый, и, когда ему будет столько же, сколько мне, возможно, он поймет, какие глупости говорил, когда был на двадцать три года моложе. Он человек умный.

И вот я позвонил Никола и сказал: «Никола, сейчас я прочитаю тебе одну вещь, а ты скажешь, что ты об этом думаешь». Он ответил: «Хорошо».

И я зачитал ему ту самую цитату из Достоевского, которая заканчивается утверждением, что на Западе «человек без миллиона есть не тот, который делает все что угодно, а тот, с которым делают все что угодно».

Никола сказал, что полностью согласен, более того, ему эта мысль так нравится, что он вытатуировал бы ее у себя на спине кириллицей.

Вот вам еще одно подтверждение актуальности Достоевского.

Несколько лет назад вся Италия поголовно (я тоже не стал исключением) обсуждала одного синьора, который, по слухам, создал телевизионную империю, затем купил футбольный клуб и основал политическое движение, что помогло ему выиграть выборы и стать председателем совета министров Италии.

Этот, с позволения сказать, герой своего времени был настолько вездесущим, что очень хотелось забыть о нем, но это было непросто.

К примеру, однажды в январе 2007 года, возвращаясь из-за границы (откуда, точно не помню), я вышел на миланском вокзале, отыскал газетный киоск и попросил «La Repubblica»[51]. Это было еще в те времена, когда о последних событиях принято было узнавать из ежедневных газет.

В киоске мне ответили, что «La Repubblica» распродана. И я протянул:

– Нееет.

А мне сказали:

– Да.

– Но почему? – спросил я.

– Ну, там же напечатали письмо Вероники Ларио[52].

Мне тогда было сорок четыре года, и еще никогда за мои сорок четыре года не случалось, чтобы я не смог купить газету, потому что ее уже раскупили.

Вот что делает проза Вероники Ларио.

И два слова о ее письме: Ларио сетовала в нем, что муж игнорирует дни рождения их детей, предпочитая после ужина проводить время с полуголыми девицами, в том числе и совсем юными.

Дело это, как помнят все, кто за ним следил, замять не удалось, и в конце концов дошло до суда.

В 2011 году, четыре года спустя, исполнялась стопятидесятая годовщина объединения Италии. Я написал небольшую статью, главным героем которой выступал слон и в которой говорилось следующее.

«Исходя из того, что, по моему твердому убеждению, мы вольны делать что хотим, если нам это удается, я вспоминаю, как, год назад приехав в Бергамо, я очень удивился, что балконы в домах по всему городу были увешаны трехцветными флагами. Я спросил у парня, который приехал встречать меня на вокзал: „Это что, мятеж против Лиги?“ – „Нет, – ответил он, – это сбор альпийских стрелков“.