И я вспомнил: это были дни, когда я заполнял налоговую декларацию.

Вот и герои романов Достоевского, написанных после 1864 года, живут так, словно каждый день, фигурально выражаясь, заполняют налоговую декларацию: это уже не «лишние» мужчины и женщины – это незаурядные люди, которых лучше остерегаться и которые навсегда остаются с нами.

Появившиеся в печати в 1864 году «Записки из подполья», как мы помним, начинаются так:

«Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я думаю, что у меня болит печень. Впрочем, я ни шиша не смыслю в моей болезни и не знаю наверно, что у меня болит. Я не лечусь и никогда не лечился, хотя медицину и докторов уважаю. К тому же я еще и суеверен до крайности; ну, хоть настолько, чтоб уважать медицину. (Я достаточно образован, чтоб не быть суеверным, но я суеверен). Нет-с, я не хочу лечиться со злости. Вот этого, наверно, не изволите понимать. Ну-с, а я понимаю».

В том же 1864 году, через несколько месяцев после смерти жены Фёдора Михайловича, заболел его брат, Михаил Михайлович Достоевский – у него начались проблемы с печенью. Поначалу никто не думал, что это что-то серьезное, но вскоре врачи забили тревогу. Однако Михаил Михайлович, занятый изданием журнала «Эпоха» (который он возглавил в январе 1864 года, после того как был запрещен журнал «Время»), лечиться не хотел.

9 июня 1864 года он провел за работой, а на следующий день, 10 июня, его не стало.

Старший брат Фёдора Михайловича (у них было два года разницы), Михаил Михайлович приехал вместе с ним в Петербург, подавал, как и он, документы в Инженерное училище, но его не приняли, отправился вместе с младшим братом смотреть на дом, в котором за несколько месяцев до их приезда умер Пушкин; как и Фёдор Михайлович, увлекался литературой и тоже пробовал писать повести, но вскоре бросил (большого интереса они не представляли); как и брат, читал фурьеристов, посещал собрания кружка Петрашевского и был арестован.

В Петропавловской крепости он провел больше месяца, затем его отпустили, так как его причастность к революционной деятельности не была установлена (опять-таки, большого интереса он не представлял).

Вместе с Фёдором Михайловичем он основал сначала журнал «Время», а затем «Эпоха»; как и Фёдор Михайлович, он пробовал переводить и позже продолжал заниматься переводами.

В 1838 году семнадцатилетний Михаил писал отцу: «И для страдальцев есть радости! О, какие радости! Пусть у меня возьмут все, оставят нагим меня, но дадут мне Шиллера, и я позабуду весь мир!»

Михаил Михайлович перевел на русский язык драмы Шиллера «Дон Карлос» и «Разбойники».

Своего Шиллера он получил.

Сообщая в письме их младшему брату Андрею Михайловичу о смерти Михаила, Фёдор Михайлович писал:

«Этот человек любил меня больше всего на свете, даже больше жены и детей, которых он обожал. Вероятно, тебе уже от кого-нибудь известно, что в апреле этого же года я схоронил мою жену, в Москве, где она умерла в чахотке. В один год моя жизнь как бы надломилась. Эти два существа долгое время составляли все в моей жизни. Где теперь найти людей таких? Да и не хочется их и искать. Да и невозможно их найти. Впереди холодная, одинокая старость и падучая болезнь моя.

Все дела семейства брата в большом расстройстве. Долгов много. У семейства – ни гроша, дети все несовершеннолетние. Все плачут и тоскуют. <…> Разумеется, я теперь им слуга. Для такого брата, каким он был, я и голову, и здоровье отдам. <…>

Я остаюсь в сущности редактором журнала [речь идет о журнале «Эпоха», который вскоре после этого закроется из-за долгов]».

Во многих работах о Достоевском, например в очерке Зигмунда Фрейда, как нечто само собой разумеющееся упоминается тот факт, что их отец отличался крайней жестокостью, за что и поплатился жизнью, убитый своими же крепостными крестьянами.

Фрейд, не знавший Достоевского лично, приходит к заключению, что настоящим эпилептиком писатель не был, а его эпилепсия не что иное, как проявление невроза (истероэпилепсия), вызванного подсознательным желанием убить отца, – вполне объяснимым желанием для человека, чей отец оказался настолько жестоким, что спровоцировал своих крепостных на убийство (вследствие чего сын стал подавлять это желание у себя, что и привело к развитию истероэпилепсии).

Когда я приступал к работе над этой книгой, я думал, что сложнее всего будет разобраться именно с отцом Достоевского, но позже выяснилось, что обвинения отца в жестокости вызывают у биографов писателя большие сомнения, равно как и тот факт, что он был убит взбунтовавшимися крепостными.

Все члены семьи Достоевских, чьи свидетельства мне приходилось читать, сходятся на том, что атмосфера, в которой росли братья, и их отношения с отцом не имеют ничего общего с тем, как они описаны у Фрейда и его, с позволения сказать, эпигонов.

Например, младший брат, Андрей Михайлович, архитектор и инженер, рассказывал, как однажды в 1870-е годы он приезжал в Петербург, и они с Фёдором Михайловичем стали вспоминать отца.

«Брат, – пишет Андрей, – мгновенно воодушевился, схватил меня за руку повыше локтя (обыкновенная его привычка, когда он говорил по душе) и горячо высказал: „Да, знаешь ли, брат, ведь это были люди передовые… и в настоящую минуту они были бы передовыми!.. А уж такими семьянинами, такими отцами… нам с тобою не быть, брат!..“»

В июне 1866 года в письме к сестре Софьи Ковалевской, Анюте, которой годом ранее он делал предложение, Достоевский признается, что вынужден был продать право на издание своих произведений «одному спекулянту, Стелловскому, довольно плохому человеку и ровно ничего не понимающему издателю». Согласно договору, если он не сдаст роман к 1 ноября 1866 года, Стелловский получит право «в продолжении девяти лет издавать даром и как вздумается, – поясняет Достоевский, – все что я ни напишу безо всякого мне вознаграждения».

О чем Фёдор Михайлович не упоминает, так это о том, что годом ранее, в 1865-м, Стелловский выплатил ему три тысячи рублей, которые должны были пойти на погашение долгов, после чего писатель уехал за границу, «чтобы хоть каплю здоровьем поправиться и что-нибудь написать». Но, когда 29 июля Достоевский приезжает в Висбаден, он, по-видимому, уже не очень заинтересован в том, чтобы «чтобы хоть каплю здоровьем поправиться и что-нибудь написать». Через пять дней он пишет Тургеневу, жившему тогда в Берлине, что из трех тысяч, за которые он продал свои будущие сочинения, у него осталось всего сто семьдесят пять рублей, что ему хотелось бы выиграть тысячу франков, чтобы прожить за границей хотя бы три месяца, и что за эти пять дней в Висбадене, по его словам, он «все проиграл, все дотла, и часы, и даже в отеле должен».

Как отмечает биограф Достоевского Людмила Сараскина, в историю создания романа «Игрок», который Фёдор Михайлович должен был закончить к 1 ноября 1866 года по договору со Стелловским, «включилась мистика денег: аванс, полученный под замысел сочинения об игроке, автор бросает на игорный стол в заведении экстра-класса и проигрывается весь».

Когда полтора года назад я рассказал одному своему другу, что собираюсь писать книгу о Достоевском, первое, что он спросил: «Интересно, писал ли Достоевский, чтобы играть, или играл, чтобы писать».

Хотя Достоевский называл Стелловского спекулянтом и считал «довольно плохим человеком и ровно ничего не понимающим издателем», итальянский писатель Антонио Пеннакки полагает, что читатели Достоевского должны поставить Стелловскому памятник.

Звучит, конечно, провокационно, но это в духе Антонио Пеннакки, из общения с которым я сделал вывод, что иногда вещи, которые он говорит, далеко не так абсурдны, как может показаться.