Я любил об этом рассказывать, особенно в последние годы, когда в Италии стали относиться к русской истории примерно так же, как тот синьор, чей разговор я нечаянно подслушал в региональном поезде «Болонья—Парма», кажется, в сентябре 2006 года, если мне не изменяет память.

Поезд был переполнен, я стоял в коридоре, а справа от меня сидели друг напротив друга два синьора, похожие на клерков и одетые соответственно: синие пиджаки, белые рубашки, темные галстуки. Будь мы в России в девятнадцатом веке, я написал бы, что это были два чиновника, но это происходило в Эмилии в двадцать первом веке, поэтому я называю их клерками.

Один из них рассказывал, что ездил в Москву, и ему там очень понравилось, там так красиво. «Метро, например, – сказал он и, поймав недоуменный взгляд своего визави, поспешно добавил: – Но это же еще цари строили!»

Я посмотрел на них и подумал: «Нет, это строили не цари. Это строили Советы». Но вслух ничего не сказал и просто отвернулся.

Один из побочных эффектов старения заключается в том, что с каждым годом мы все лучше понимаем себя; если бы меня попросили назвать самую характерную черту своего характера, я задумался бы, что выбрать: лень или дух противоречия.

В описанном выше эпизоде во мне проснулся дух противоречия. Я вообще очень люблю рассказывать, каким жестоким бывал царский режим, опровергая тем самым широко бытующее сегодня мнение, что все советское – синоним варварского, в отличие от царского режима, когда правили сплошь милые, образованные и благородные люди.

Так или иначе, но шокирующий приговор, вынесенный Достоевскому, не отпускает меня, независимо от особенностей моего характера.

«Отставного инженер-поручика Достоевского, – значилось в приговоре, – за недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского <…> – лишить… чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием».

«Чудовищный приговор», – думал я.

И еще я думал, пока не начал писать эту книгу, что бунтарство Достоевского носило сугубо умозрительный характер и проявлялось только в свободомыслии, как это тогда называлось, но делать революцию у него и в мыслях не было.

Однако позднее я обнаружил рассказ (приведенный выше) поэта и члена-корреспондента Академии наук Аполлона Николаевича Майкова, который вспоминал, как однажды вечером незадолго до ареста к нему зашел крайне взволнованный Фёдор Михайлович и признался, что хочет совершить революционный переворот.

Как я уже упоминал, прочитав тогда рассказ Майкова, Достоевский подтвердил, что «именно так все и было», но добавил, что его друг о многом умолчал.

Я не берусь судить, о чем Майков предпочел не говорить, не скажу, правомерно ли считать Достоевского жертвой царизма, который, с одной стороны, строил прекрасные станции метро, а с другой – не мог смириться со свободой мысли; не знаю, насколько справедливый приговор ему вынесли, учитывая, какой была эпоха и против чего он бунтовал. Не мне это решать.

Но в одном я точно уверен: если бы 22 декабря 1849 года на Сёменовском плацу Достоевского казнили, то, возможно, он и стал бы прекрасным лучом света в загробном мире, но здесь, по эту сторону реальности, так и остался бы заурядным писателем.

Писателем, чей дебютный роман наделал много шума, превозносился до небес Белинским, но вскоре перестал интересовать публику; чей второй роман читатели не поняли, не зная, как относиться к этому сплаву магического и сентиментального, отвечающему высоким идеалам искусства и отражающему «возвышенные потребности духа», но такому неудобочитаемому (на мой вкус, по крайней мере; Набокову же, напротив, «Двойник» очень нравился).

А теперь посмотрим, чем, вопреки всему, обернулась для Достоевского десятилетняя ссылка – четыре года каторжных работ и шесть лет службы рядовым.

Ничего подобного со мной не происходило и, вероятнее всего, не произойдет, но, на мой взгляд, именно пережитый опыт сделал романы Достоевского, написанные после каторги, чем-то бо́льшим, чем литература.

Виктор Шкловский сказал однажды про роман «Анна Каренина»: «То, что в нем написано, более правда, чем в газетах и, может быть, энциклопедиях».

Полагаю, то же самое можно сказать и о великих романах Достоевского: правда, которую мы в них находим, понятна каждому, потому что он не копался в каких-то тайнах, не расшифровывал ребусы какого-нибудь таинственного сфинкса. Он делал то, что под силу только художникам: делал очевидное видимым.

Он словно потянул за покров, накинутый на наши будни, нашу ежедневную рутину, и сдернул этот покров, так что теперь мы их видим. Видим наши будни. Видим ежедневную рутину.

И наоборот, если правда, что создатели лейтенанта Коломбо, главного героя знаменитого сериала, вдохновлялись образом Порфирия Петровича, следователя из романа «Преступление и наказание», то каждый раз, когда мы смотрим сериал «Лейтенант Коломбо», мы в каком-то смысле читаем Достоевского, даже если не подозреваем об этом. И то же самое происходит, когда мы читаем Альбера Камю, Андре Жида или Ницше (есть и такое мнение, но я этот вопрос настолько глубоко не изучал), когда смотрим «Веревку» Альфреда Хичкока или «Преступления и проступки» Вуди Аллена.

А если всего вышеперечисленного покажется мало и мы попробуем углубиться в один из великих романов Достоевского, написанных после ссылки, то найдем в нем свои сомнения, свои убеждения и свои страхи, которые так захватывающе описаны этим господином «без головы» еще в середине девятнадцатого века, что даже я, всегда скептически относившийся к юбилеям, очень рад, что в 2021 году отмечается двухсотлетие со дня рождения Достоевского, потому что иначе, наверное, не решился бы снова встретиться с тем собой, каким я становлюсь, когда погружаюсь в его книги.

До освобождения из острога в Омске, откуда он вышел в начале 1854 года, Достоевский не печатал ни строки. Это было невозможно.

В первые годы на каторге даже читать ничего не разрешалось, кроме Евангелия.

Но и за те несколько лет, что он прожил в Семипалатинске после освобождения, Достоевский опубликовал только рассказ «Маленький герой», да и тот под псевдонимом, и одну патриотическую оду (последнюю из трех им написанных).

В первой патриотической оде, сочиненной в 1854 году, Достоевский прославляет Россию, живущую под сенью Божьего благословения, и высказывает уверенность, что Константинополь скоро будет русским; вторая патриотическая ода написана в 1855 году по случаю дня рождения вдовствующей императрицы и передана генерал-губернатору во время его визита в Семипалатинск; третье патриотическое стихотворение, датированное 1856 годом, воспевает императора Александра II и его восшествие на престол.

Расточая дифирамбы императрице в оде 1855 года, Достоевский прямо обращается к недавно овдовевшей Александре Фёдоровне и называет Россию «сирой семьей», рыдающей о кончине царя (того самого, который приговорил его к смертной казни). «Но ты, – говорит Достоевский вдовствующей императрице, – лишь ты одна, всех больше потеряла!» И продолжает:

По мнению Людмилы Сараскиной, эта внешне столь благоговейная ода на самом деле не лишена дерзости: Достоевский здесь не столько изображает боль императрицы, называя ее матерью, сколько описывает собственные страдания.

Дело в том, что в Семипалатинске Достоевский влюбился.