Этот господин, хороший супруг, женатый на «женщине свежей и даже ничуть не дурной», с тех пор как стал значительным лицом, решил, что ему нужна приятельница «для дружеских отношений». С этой целью он нашел девицу, которая была ничуть не лучше и не моложе его супруги, но стала его близкой «приятельницей», как ему и хотелось.

Когда речь заходит о реализме, о чем знают все изучавшие историю русской литературы, первым русским автором-реалистом обычно называют Николая Гоголя.

Нам, живущим в двадцать первом веке, это может показаться странным, если вспомнить, например, что в той же «Шинели» есть такие строки: «В полиции сделано было распоряжение поймать мертвеца во что бы то ни стало, живого или мертвого, и наказать его, в пример другим, жесточайшим образом, и в том едва было даже не успели».

Или в «Носе» появляется нос, облаченный в мундир статского советника, и майор, потерявший этот самый нос, входит следом за ним в Казанский собор (тот самый, куда однажды в женском платье явился Петрашевский) и говорит: «Ведь вы мой собственный нос!» В ответ, как пишет Гоголь, «нос посмотрел на майора, и брови его несколько нахмурились».

Нос с бровями – не просто реалистичная деталь, а более чем реалистичная.

Не говоря уже о таких деталях, как «цвет лица что называется геморроидальный», в котором «виноват петербургский климат» («Шинель»). Или о Луне, которая «обыкновенно делается в Гамбурге; и прескверно делается» («Записки сумасшедшего»). Или о том, что «люди воображают, будто человеческий мозг находится в голове; совсем нет: он приносится ветром со стороны Каспийского моря» (те же «Записки сумасшедшего»).

Когда читаешь Гоголя, ловишь себя на том (по крайней мере, так происходит со мной), что одна строка у него заставляет плакать, а следующая – смеяться. Объясняется это, вероятно, тем, что, как отметил Владимир Набоков в эссе «Николай Гоголь» (которое выходило в Италии в издательстве «Адельфи» под редакцией Чинции де Лотто и Сюзанны Дзинато), проза Гоголя «создает ощущение чего-то смехотворного и в то же время нездешнего, постоянно таящегося где-то рядом, и тут уместно вспомнить, что разница между комической стороной вещей и их космической стороной зависит от одной свистящей согласной».

После смерти Пушкина в январе 1837 года величайшим русским писателем из всех живших тогда литераторов стал двадцатисемилетний Николай Гоголь. Звучит странно, учитывая, что Гоголь был не то чтобы сумасшедшим, но у него, как сказали бы в Парме, были не все дома.

За десять лет до этого, в 1827 году, восемнадцатилетний Гоголь планировал переезжать в Петербург.

«Под влиянием романтиков, – пишет Анджело Мария Рипеллино, – он сочинил посредственную поэмку „Ганс Кюхельгартен“. Участь ее была незавидной. Это история о поэте-мечтателе Гансе, который, бросив дом и любимую девушку Луизу, отправляется странствовать в поисках идеалов, а, разочаровавшись, возвращается в родной город, к своей возлюбленной. В 1829 году Гоголь под псевдонимом В. Алов издал поэму за свой счет. Поначалу она не вызвала никакой реакции, но вскоре появился разгромный отзыв в журнале „Московский телеграф“. После чего Гоголь на пару со слугой бросились по книжным магазинам, выкупили все доступные экземпляры „Ганца“ и сожгли их».

Похожая сцена происходит в 1852 году, когда за несколько дней до смерти Гоголь, тоже заручившись помощью слуги, сжигает вторую часть «Мертвых душ», которую после выхода в 1842 году первого тома ждала вся Россия.

«Таким образом, – продолжает Рипеллино, – в конце творческого пути Гоголь пришел к тому же, с чего начинал, – к аутодафе, и в обоих случаях помогал ему в этом послушный, но бестолковый слуга. После провала „Ганца“ он поспешно отправился в морское путешествие в Любек, Травемюнде и Гамбург (так происходило в его жизни всегда: после каждого потрясения он спешил покинуть город, в котором до этого жил)».

Возвращаясь к основной теме этой книги, хочу отметить в скобках, что завтра у меня пройдет первое занятие со студентами-первокурсниками. Я веду специализированный курс переводчиков-редакторов с русского языка в Миланском университете лингвистики и коммуникаций. И первое, что я попрошу их перевести, – одно предложение Достоевского.

Затем два предложения Гоголя.

После чего, если будет время, одно предложение Пастернака.

Четыре предложения за два часа.

Если успеем.

Достоевского – успеем.

Он первый.

Закрываю скобку.

1842 год в жизни Гоголя выдался насыщенным.

Писатель выпускает, объединив под одной обложкой, «Петербургские повести», четыре из которых уже издавались в других сборниках или журналах, впервые выходит повесть «Шинель», отправляется в печать первый том одного из его шедевров – романа «Мертвые души».

Главный герой «Мертвых душ», Павел Иванович Чичиков, приезжает в некий губернский город N на «довольно красивой рессорной бричке, в какой ездят холостяки: отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян, – словом, все те, которых называют господами средней руки», – пишет Гоголь.

Автор сразу же представляет нам Чичикова: «Не красавец, но и не дурной наружности», не слишком толстый и не слишком худой, не старый, но и не молодой. В общем, никакой. В нем нет ничего особенного, кроме разве что причины, которая привела его сюда и о которой читатель узнает в свое время.

Первое, что делает Чичиков, – знакомится с высокопоставленными городскими чиновниками, осыпает их лестью и комплиментами, а через них втирается в доверие к самым состоятельным помещикам, которые, владея землей, имеют в собственности крепостных крестьян, или душ, как было сказано выше.

Вступая в приятельские отношения с помещиками, Чичиков объезжает их по очереди, нанося визиты, которые хоть и сильно отличаются друг от друга, но преследуют одну и ту же цель.

Заводя беседу, в какой-то момент Чичиков предлагает очередному хозяину имения обговорить одно деликатное дело. Хозяин отвечает согласием, и тогда Чичиков приступает к разговору, протекающему каждый раз примерно одинаково.

Он спрашивает, умирали ли крестьяне после последней ревизии (переписи населения).

Помещики, все как один, отвечают, что умирали, причем немало, и жалуются на жизнь. Дело в том, что в те времена в России перепись населения проводилась каждые десять[34] лет, и владельцам крестьян приходилось платить налоги и за живых, и за умерших – до новой переписи.

После чего Чичиков делает странное предложение: просит продать ему умерших крестьян. Продать на бумаге, как если бы они были живы, а он, Чичиков, сам будет платить налоги за этих бесполезных крестьян до следующей ревизии. Хозяева с радостью продают Чичикову мертвые души, один даже дарит их и берет на себя издержки по заключению сделки.

Но зачем это Чичикову? А затем, что в то время можно было, перевезя своих крестьян на незаселенные территории, получить эти земли в собственность, да еще и взять выгодную ссуду у государства. И Чичиков, обзаведясь нужным количеством душ, собирался переехать в один из необжитых степных районов.

А пока он занимался оформлением купчих, по губернскому городу N поползли слухи о многочисленных сделках новоприбывшего Чичикова, и по этой причине его тут же записали в «миллионщики», а само звучание этого слова, «миллионщик», как-то необыкновенно действовало на горожан.

«До сих пор, – пишет Гоголь, – все дамы как-то мало говорили о Чичикове, отдавая, впрочем, ему полную справедливость в приятности светского обращения; но, с тех пор как пронеслись слухи об его миллионстве, отыскались и другие качества. Впрочем, дамы были вовсе не интересанки; виною всему слово „миллионщик“, – не сам миллионщик, а именно одно слово; ибо в одном звуке этого слова, мимо всякого денежного мешка, заключается что-то такое, которое действует и на людей подлецов, и на людей ни се ни то, и на людей хороших, – словом, на всех действует. Миллионщик имеет ту выгоду, что может видеть подлость, совершенно бескорыстную, чистую подлость, не основанную ни на каких расчетах: многие очень хорошо знают, что ничего не получат от него и не имеют никакого права получить, но непременно хоть забегут ему вперед, хоть засмеются, хоть снимут шляпу, хоть напросятся насильно на тот обед, куда узнают, что приглашен миллионщик. Нельзя сказать, чтобы это нежное расположение к подлости было почувствовано дамами; однако же в многих гостиных стали говорить, что, конечно, Чичиков не первый красавец, но зато таков, как следует быть мужчине, что, будь он немного толще или полнее, уж это было бы нехорошо. При этом было сказано как-то даже несколько обидно насчет тоненького мужчины: что он больше ничего, как что-то вроде зубочистки, а не человека», – заключает Гоголь.