— Как тебе живется на пенсии? Приятно, должно быть, вытянуть ноги.

— Обалденно, — отозвался Том, и оба рассмеялись. — Уилсон и О’Кейси вчера меня застали врасплох. Господи, не знаю, что на меня нашло. Они тебе, наверное, все уже выложили.

— Они сказали, что ты был с ними чертовски любезен, гренки с сыром им пожарил — как по мне, так много чести. И оставил ночевать. Сегодня с утра на работу пришли веселые, будто в отпуске побывали.

— Что ж, я рад, — отозвался Том. — Я не знал… не знал… понимаешь, так давно никого не видел с работы. Странное дело. Славные они ребята.

— Еще бы.

Они повернули обратно. Далеко внизу, возле чернильного пятна залива, виднелась россыпь огней машин. Там сейчас шумное веселье, и мужчины норовят хватить лишнего, а жены норовят их удержать, а то вдруг так наклюкаются, что не смогут танцевать? Можно выйти замуж за человека в форме, но как заставить его в ней плясать? Том усмехнулся про себя. Мир уже не казался ему таким пустым и унылым. Потихоньку возвращались мелочи из прошлого, постоянные и надежные — все, чего лишился он, выйдя на пенсию. До сих пор он не понимал, что скучал по той жизни, даже не думал. Надо все это проговаривать про себя, решил он. Но вся беда в том, что он всегда ждет Винни, ждет Джозефа. Выходит, жизнь у него отобрали? Можно сказать, он уже мертвец, в этом и дело? Конечно. Но кое-что важное он постиг, он познал радости плетеного кресла. И пусть до этого самого кресла рукой подать, сейчас кажется, будто до него тысячи световых лет.

Флеминг, решив согреться парой затяжек, достал пачку, тщательно завернутую от сырости в пакет. Из кармана у него выпала расческа и несколько квитанций со скачек, и Флеминг быстро их поднял — “Давние ставки”, бросил он, дав понять и голосом и жестом, что лошади эти не оправдали надежд, — а потом пытался вытащить сигарету, не замочив под дождем пачку.

Он молча протянул пачку Тому, но Том так же молча отказался.

— Все куришь тонкие сигары? — спросил Флеминг.

— Да.

— Без их вони и штаб не тот.

— Еще бы.

— Тонкие сигары Кеттла — о них шла слава! Преступники тебя называли “дед с сигарой”.

— Сейчас разве что чайкам выпадает счастье занюхнуть.

— Что скажешь о житье на пенсии? Уилсон говорит, вид у тебя довольный.

— Есть свои плюсы.

— Да, — кивнул Джек. — Понимаю.

— Тебе-то на пенсию еще не скоро, — сказал Том.

Они дошли до ворот замка, и Флеминг трижды затянулся. “Мэйджор” — сигарета небольшая, кончилась бы еще за пару затяжек, но Флеминг, не докурив и до половины, выпустил клуб дыма в дождливую мглу. При свете далекого фонаря показалось, будто у Флеминга вылетело изо рта огромное белоснежное облако и вмиг растаяло. Он стряхнул пепел, словно за облаком вдогонку. Шеф курит, как светская львица из фильма, подумалось Тому. Смачно. Как та грудастая тетка из комедии с братьями Маркс. “Утиный суп”. Том улыбнулся при воспоминании.

Тут Джек Флеминг, собравшись с духом — ну вот, пошло-поехало, подумал Том, — стал вдруг официально серьезным и вместе с тем дружелюбным, глянул на Тома и как будто сжался, словно в попытке втиснуться в узкие рамки. Том понял: шеф собирается закинуть удочку и молится, чтобы клюнуло. Он все это знал и не огорчался. Напротив, он это только приветствовал. Уж лучше это, чем несуществующий крюк в стене или в потолке, чем веревка, спрятанная в гильзе от снаряда, словно змея в мешке у факира.

Маргарет Дюмон! Он вспомнил, как звали актрису.

— Ты подумай, может… может, заедешь ко мне, Том? Сделай одолжение. Мы тут совсем запутались, но знаю, ты можешь помочь, точно можешь. Главный инспектор одобрил, выделил деньги, приезжай хоть в штатском, да хоть в грязных ботинках. Но без тебя, черт возьми, никак. И Уилсон с О’Кейси тоже без тебя пропадают — тычутся, как слепые котята.

Тому сделалось неловко, но отчего, он и сам не понял. Из-за себя самого? Из-за своих метаний, из-за сегодняшней попытки самоубийства, нелепой и провальной? Уйти из жизни не так-то просто, что правда, то правда. У него не вышло, и теперь отчего-то стыдно. Но видит Бог, он старался, чтобы на лице ничего не отразилось, даже улыбнулся, как прежний Том Кеттл (или так ему казалось), и кивнул, и бодро тряхнул головой в духе его старого друга Рамеша.

— Да, Том, ты меня очень выручишь, черт возьми!

Они переглянулись. Том представил, что творится сейчас в старой гостинице — представил курицу на тарелках (резня в курятнике!), и шумные разговоры, и шутки, по большей части скверные, но порой и удачные, и отчаяние жен, и какой веселый, милый и бестолковый получился вечер — непостижимые дела людские, тайна даже для самого Создателя! И вспомнил Джун — сколько раз она с ним ходила, принаряженная, в подобные места — старая гостиница словно ковчег, каждой твари по паре, и одиночки в полицейской форме тоже веселятся вовсю!

— Подумай, дружище, — сказал Флеминг. — Подумай. Если не получится, ничего страшного. Где найти меня, знаешь. Доброй ночи. — Он стиснул руку Тома. — Боже, Том Кеттл, как же я рад, что мы с тобой повидались, ей-богу!

И с этими словами он двинулся прочь. Растроганный Том прошептал: “И я, и я”, — но от волнения вышло так тихо, что шеф вряд ли услышал.

Тяжелым взглядом Том следил, как он уходит. Великан. Тяжелым шагом вернулся он к себе, осторожными движениями снял пальто и бросил по привычке на стул. Поднял руки, вгляделся в них пристально — с недавних пор он уловил в них легкую дрожь. На этот раз никакой дрожи. Теми же руками, которыми теперь впору было обезвреживать мины времен Второй мировой, выдавил из тюбика пасту, почистил остатки зубов, причесал перед сном остатки волос, как делал всю жизнь. Брат его учил: будешь чистить зубы дважды в день — сохранишь их до пятидесяти лет: хоть раз в жизни этот человек сказал правду. Завтра надо купить новую зубную щетку. В спальне, при грозном свете луны, он разделся, сложил одежду аккуратно, как научился еще новобранцем в Феникс-парке, с серьезными мыслями лег в постель, скрестил на груди старческие руки, как будто его уложил добросовестный гробовщик, и с миром в душе предался отдыху, как того и заслужил.

Никто не тяготится жизнью, покуда не пытается свести с нею счеты. Никого не тяготит и смерть, пока она нам не грозит.

Разумеется, история его не прерывалась и во сне, мозг продолжал работать. Сто триллионов нейтрино в секунду пролетали сквозь тело. С точки зрения нейтрино Том Кеттл представлял собой главным образом пустоту, вроде вакуума меж звездными системами, и из-за огромного своего размера как бы не существовал — с пустотой не столкнешься. Над карнизом для занавесок, на крохотном окошке, за которым пламенел рододендрон, невидимые для Тома, зимовали три черно-красные бабочки. Тепло разбудило бы их, но здесь зимой было холодно, поскольку Том не считал нужным отапливать спальню, обходясь шерстяными носками и старой каменной грелкой, которую после смерти Джун стал брать в постель — в их супружескую кровать из старого дома в Динсгрейндже, близ того самого кладбища. За изголовьем кровати все было, словно дымом, затянуто паутиной, и жила там толстая паучиха, питаясь мокрицами и пылевыми клещами. Словом, не спальня, а настоящий зверинец. На самодельном шкафу лежали папки с делами и прочими документами с работы — у Тома рука не поднялась их выбросить, хоть он и точно знал, что никогда больше в них не заглянет, — и затейливая коробочка от медали Скотта за доблесть, только медали в ней больше не было. Он даже знал наперед, в какой мусорный бак выкинет все это после его смерти мистер Томелти, не удостоив и взглядом, а ведь столько связано с ними историй, столько боли, столько злодеяний — его подробные личные записи об убийствах и ограблениях, что не раз помогали ему достичь внезапных озарений, которые так ценил Флеминг. Восхищался ими. Записываешь что-то для того, чтобы это увидеть, впервые увидеть по-настоящему. Излагаешь на бумаге, стремясь ухватить суть. А теперь эти сотни страниц обретаются на грубо сколоченном шкафу, и сквозь них тоже пролетают нейтрино, триллионы нейтрино, равнодушных, безучастных — а потом сквозь пол, сквозь землю, со скоростью света. Сквозь его измученный мозг — радио Тома Кеттла, со всеми каналами и помехами, — сквозь пальцы, чудом переставшие дрожать с приходом Флеминга. Сквозь его ранимую душу, такую огромную, что ее тоже как бы и нет — во всяком случае с точки зрения нейтрино. Но если для нейтрино его как бы нет, означает ли это, что Том Кеттл в мире не нужен? Может быть, его видит Бог? А может, и бабочки, и паучиха, и пылевые клещи, что плодятся в старом ковре и выживают как могут? Воистину, воистину жизнь человеческая сплошь соткана из спешки и расставаний. Но это в своем роде доказательство, что Том Кеттл, пролетая сквозь жизнь, был любим, хоть и не ведал, насколько. Он не представлял, как сильно любила его Джун, и Винни, и Джо. Может статься, во сне он ощущал это глубже — чутьем, без помех в виде мыслей. Быть может, и привязанность Флеминга, вернувшегося в гостиницу “Остров Долки”, стала ему понятней во сне. Может быть, во сне он понял, почему утихла дрожь в руках. Спустя девять уединенных месяцев простая человеческая любовь заструилась по жилам, словно целительный бальзам, снимая боль и вину.