Он переоделся впопыхах, даже не успев толком вытереться. Его снедала забота, тревога. Он торопился, а, как известно, поспешишь — людей насмешишь. Промахнулся мимо штанины и звучно шлепнулся на дощатый пол. Ругая себя, он натянул брюки, сидя на полу, как идиот, отродясь не носивший штанов. Ну как ребенок, черт подери. Он открыл входную дверь, чтобы с той стороны был какой-никакой обзор, а сам пошел в гостиную, посмотрел из окна в сад. Ни души, растения словно нарисованные. Гладь моря отливала серебром, но Тому сейчас было не до красоты. Он решил во исполнение просьбы мисс Макналти зайти в главное крыло и посмотреть, что там творится. Хоть никаких полномочий у него нет, но ведь она с ним поделилась своими опасениями. Он не полицейский, но он человек. Лишь сейчас он понял, что ни разу не говорил с мальчиком, даже, кажется, не слышал, как тот разговаривает. Зато не раз слышал, как он поет за игрой в саду. Скажем, балладу “Вейле-вейле-вайле”, старинную, дикую, Тому она и самому нравилась. Вонзила нож старуха младенцу прямо в спину, вейле-вейле-вайле. Всякий раз до Тома долетали лишь обрывки, но он успел ее выучить наизусть.

Но когда он заглянул в дверь, в маленькой прихожей была лишь тишина да дохлые мухи на подоконнике. Верный знак, что миссис Томелти нет в живых, подумал Том. С потолка свисала паутина, а в углу лежали увядшие листья еще с прошлой осени, сухие, словно пергамент. На полу — письма в конвертах. Тлен и запустение.

Это вселяло тревогу. Старый замок словно поглощал людей, замуровывал в безмолвие. Досадуя на свою глупость, Том поплелся к себе в квартиру. Но на полпути он услышал шум с дороги, как написал бы в своем отчете Билли Друри. Тонкий мальчишеский голос: “Нет, нет”, — следом грубый, повелительный мужской, хлопнула дверца машины, за ней другая. Когда Том добежал до ворот и посмотрел на дорогу, машина уже мчалась прочь в слепой спешке. Мальчик додумался открыть треугольное окошко сбоку, такое крохотное, что даже голову не высунешь, и Том услышал древнее слово, пропитанное древним ужасом: “Помогите!”

— Стой, стой! — прокричал Том как образцовый полицейский и бросился следом за машиной. И бородач обернулся и бегло взглянул на Тома, а лицо было у него красивое и насквозь порочное. Том прикинул, что Кольемор-роуд, вдоль которой с обеих сторон припаркованы автомобили, еще на сто метров впереди свободна, а дальше не проехать, слишком много людей и машин. И Том припустил бегом; было тяжело, но в то же время он ощутил странную бодрость, будто снова стал молодым полицейским. Ноги словно сами несли его.

Вскоре машина вынуждена была остановиться, иначе пришлось бы протаранить с десяток других автомобилей. И тут появилась мисс Макналти — возвращалась, наверное, с работы, Том еще издали ее узнал по развевающимся черным волосам; она подлетела к машине, рванула дверь. Вот и хорошо, подумал Том. То есть нет, ничего хорошего — ее муж вытолкнул из машины ребенка, а когда мисс Макналти кинулась к нему, сбил ее с ног мощным ударом. С размаху. Вот ужас, вот глупец! Так обращаться с женой! Том был поражен, но, впрочем, что тут удивительного? Он все бежал и, несмотря на прилив сил вначале, уже запыхался. Ноги жгло огнем, а воздух от зноя был густой, словно мед. Со лба катился пот, заливая глаза. Боже, он забыл, что он старая рухлядь! Но он все бежал и бежал. Быть может, у него сейчас откажет сердце — и ждет его конец, нелепый и позорный.

Муж тем временем, отшвырнув жену, поволок ребенка вниз по склону к пристани. Склон был метров шесть высотой, и к портовой стене вела крутая каменистая тропка, что вилась меж рыбацких лачуг. Том, добежав наконец до брошенной машины, кинулся на помощь мисс Макналти. Он не понял, жива та или нет. Во всяком случае, без сознания. Он перенес ее через дорогу на травянистый пятачок, бережно уложил. На помощь подоспели две женщины, склонились над ней. Вот и все, что он мог сделать. Он попросил их позвонить в “скорую” из гостиницы “Кольемор”, сказал, что он бывший полицейский, хоть они и не спрашивали, и подбежал к пирсу, посмотрел вниз. На крохотном пляже пасся единорог миссис Томелти. Том не обратил на него внимания. А тот тип уже залез в лодку на переправе (лодочника нигде не было видно) и дергал за трос, пытаясь завести мотор. Мальчик сидел позади него в лодке и плакал, вцепившись в сиденье, как будто слезы могли помочь делу. Взревел мотор, и на шум выскочил из будки лодочник, заозирался в тревоге, как пастух, учуявший конокрада, но было уже поздно. Хлипкая лодчонка, весельная с навесным мотором, устремилась в пролив.

Но что он делает, идиот? Что он задумал? Убить ребенка в лодке? Утопить? Бросить в море? Разве может отец убить своего ребенка? Этот может, подумал Том. Так как ему помешать? Рядом не было ни одной лодки, тем более с мотором. А утлая посудина была уже на полпути к острову. Так вот куда он собрался? Сюда бы вертолеты, быстроходные катера, береговую охрану — но увы, никого, ничего, лишь безмятежный летний день в Долки.

В отчаянном порыве он повернул обратно к дому. Кольемор-роуд забирала чуть вверх — подъем вроде бы совсем пологий. Это стало для него мукой, пыткой, боль разрывала изношенное тело. Казалось, бежал он вечность — ноги не слушались, а воздух был вязким, как патока. Вот она, настоящая боль, черная, изматывающая. Но ему было все равно, все равно — страдать так страдать, отчего бы ему не страдать? За две минуты этого беспощадного марафона он добежал до флигеля Макгилликадди и, взмыленный, несчастный, вскарабкался по лестнице на балкон. Почти с облегчением подошел он к винтовке на подставке, направил отличную оптику на мальчика с отцом. Те уже достигли острова, и видно было в окуляр, как отец привязывает лодку. Мальчик по-прежнему сидел на скамье. Том прикинул в уме. Сколько раз ему как следователю приходилось делать подобные расчеты. Ребенок в опасности. Том проверил, зарядил ли Макгилликадди свою винтовку. Отодвинул затвор, и, словно колибри, вылетела из ствола пустая гильза. Меж тем отец, привязав лодку, повернулся, чтобы высадить мальчика. Верный выстрел. Триста метров. Спокойно, Том. У тебя всего одна попытка. Теперь замри, как балерина на пуантах. Не шевелись. Молитва стрелка… вдохни… не дыши… А теперь стреляй.

Ах, Томас Кеттл! Вернувшись к себе, он устроился в кресле и стал смотреть на остров. Спустя примерно полчаса он увидел, как пронеслась через пролив долгожданная спасательная лодка из Дун-Лэаре и забрала мальчика. Том ждал береговую охрану, а еще лучше — вертолет, полицейский или “скорой помощи”. Страшно было представить себя на месте мальчика, на глазах у которого убили отца. Ужас, слов нет. Том размышлял об этом, а пока он размышлял, никто за ним не приходил. Ни мисс Макналти, ни кто-то еще. Ни ее отец, ни Макгилликадди, ни коллеги-полицейские. Ни одна душа. Том подумал: я сам по себе, я сам по себе никто. А раз никто, вот никто и не приходит. Значит, так тому и быть. Но за ним точно придут, просто еще не время. Плетеное кресло под ним казалось удивительно мягким, точно подстраивалось под изгибы тела. Он зажег последнюю сигару, закурил почти бесшабашно. День догорал, за спиной у Тома садилось солнце, а перед глазами простиралось бесконечное море, чуть подсвеченное закатом. Маяк за островом смахивал на трубу парохода, что вечно отправляется в путь. Вечно собирается плыть, но никуда не плывет. Бакланы, как всегда, сидели на камнях, спокойно и доверчиво. На острове поднялась суета, прибыло еще судно, и наверняка здешняя полиция обратится за помощью — возможно, даже на Харкорт-стрит. А может, и нет. Ребята из Уэксфорда, Уиклоу, южного Дублина работают не хуже. Станут искать, откуда стреляли, и наверняка найдется кто-то с хорошим глазомером, проследит траекторию от балкона Макгилликадди — Том от души надеялся, что музыканта не арестуют. Вряд ли это разумно, оставлять на балконе без присмотра заряженную винтовку. Мальчик жив. Таково было его молчаливое обещание, данное мисс Макналти, защитить ребенка от нависшей опасности. Не из чувства профессионального долга, это был его тайный, личный долг: всех детей нужно оберегать. Дети нуждаются в безопасности и, по возможности, в любви. Угрожать ребенку, причинять страдания ребенку — нет страшнее преступления перед Богом и людьми. Такое нельзя оставлять безнаказанным. Ребенок — человек маленький по определению. Кто вступится за ребенка? Кто встанет на его защиту? Тому казалось, в самой непроглядной тьме дел человеческих, что он мог бы ответить: я. Он и ответил. В минуту кристальной ясности, прозрачную, как это море, четкую, как этот остров в солнечных лучах. Минуту эту он встретил выверенным действием. Мальчик спасен. И в ту минуту он понял, что подготовил почву и для своего спасения.